Вниманию читателя предлагается текстовая расшифровка неопубликованной рукописи В.В. Розанова с наброском статьи о П.И. Карпове и его книге «Говор зорь : Страницы о народе и интеллигенции» (1909).

Статья о Карпове была издана Розановым под заглавием «Пимен Карпов и его "Говор зорь"»  в журнале «Прямой путь» (ежемесячное издание Русского народного союза Михаила Архангела) в выпуске за март 1914, №3 (PDF); в настоящее время перепечатана также в сборнике В.В. Розанов, "На фундаменте прошлого : Статьи и очерки 1913-1915 гг". (Собрание сочинений в 30 томах, т. 23), М. 2007.

Черновик, однако, полностью отличается по содержанию от статьи и представляет, по-видимому, её незаконченную и неизданную вторую часть.

Автограф хранится в РГАЛИ, ф. 419. оп. 1. ед. хр. 123.
Розанов Василий Васильевич
Пимен Карпов и его "Игра зорь". Статья.
http://rgali.ru/object/315880

Рукописный текст расшифрован Еленой Саблуковой.




Пимен Карпов и его «Игра зорь»

Я чувствую себя виноватым перед читателями «Прямого пути» за долгий перерыв своей статьи, который был создан обстоятельствами, не дававшими «взять перо в руки» на сколько-нибудь продолжительное время. Но эти два месяца перерыва я постоянно держал в уме мысль о необходимости непременно кончить изложение этой не только замечательной, но и единственной в нашей литературе книги. Говорит крестьянин, говорит «землероб» («работающий» землю, пашущий землю), как он сам себя называет везде. И вот его речи:

«Когда мне говорят, что народ своей свободой, своим самосознанием обязан исключительно интеллигенции, которая ратует за угнетенных и по справедливости называется «поборницей народных идеалов» – я не верю этому. Никакой самостоятельной помощи интеллигенция не подала народу, никакой пользы она ему не принесла, а если и принесла, то очень незначительную. Народ сам боролся за лучшую жизнь, сам ковал себе счастье. Вмешательство интеллигенции в вековой спор между сильными и слабыми, между угнетенными и угнетателями только тормозило дело освобождения народа от тирании...»

Я не стану прерывать речь писателя, и не изменю её стиля в «йоте», дабы читатель получил перед собою цельный факт народной думы, народного настроения, – о котором ниже вместе с читателем мы посудим.

«Ибо в то время, когда народ задыхался под ярмом бесправия и гнета, теряя последние силы, интеллигенция не восставала смело и открыто против этого, у нее не было готовности жертвы народу и она ограничивалась лишь бесплодными попытками пробудить совесть у тиранов. А как только в народе накоплялся горючий материал, – на сцене появлялась интеллигенция, и вступая в переговоры с угнетателями, добивалась незначительных облегчений для народа, а облегчения эти служили той отдушиной, которая предотвращала взрыв народного гнева и, следовательно, мешала полному освобождению угнетенных.»

У него, как «землероба» – только представление о земле и работе, о – имуществе и недостатке. «Мало земли» – «много земли», через эти две оглобли [нрзб] упряжи он никак не может перескочить. Что такое «государство»? Для него – дичь. Он не имеет такого простого и ясного представления как «преступление», как «конокрад». Да, даже «конокрад» ему не пришел на ум. А между тем, раз есть «конокрад» и, общее<?> – есть «преступление», то нужно в отношении этого «конокрада» сделать что-то более сложное и обдуманное, чем «убить его на месте». Да есть и не один «конокрад» на свете: напр. есть очень сложные и тонкие способы оставить производителю, напр. «хлеборобу», грош за его труды и работу, и положить, ничего не делая и ничего не производя – себе

[конец стр.1]
[стр.2]

рубль в карман. Может лишь хоть глухо слыхал г. Пимен Карпов, что «синдикат английских банков» при посредстве одного еврейского петербургского банка, скупил все сахарные заводы на юге России; и в тот же самый год другой синдикат капиталистов, тоже не русских, скупил в одни руки все табачные фабрики. Тут если даже замахнуться обухом, – как поступают против «конокрадов» крестьяне, – то некого будет зашибить. Перед вами – воздух, пустота, какие-то неуловимые денежные комбинации. Против этих комбинаций очевидно нужно бороться не обухом, а умом, притом уже не крестьянским, а каким-то более тонким и образованным. Мы приводимся к понятию «государства», как защитника и оберегателя народа. Дело не в факте: и [нрзб] ведь [нрзб] лентяйничать, а не «работать землю», а – в идее. Конечно Государство, которое не защищает и не оберегает народ – тот-же лентяй – мужик, не делающий своего дела; и бывают печальные эпохи «лени» в государствах, за которые они и расплачиваются потом. Но дело не в эпохах и не в фактах, а в идее, которая необходима. Мужики везде работали, – работали еще в Египте, работали в Месопотамии, как у нас по Волге и Днепру: и над Нилом, и над Евфратом, и над Днепром и Волгою над «землеробом» был построен обширный и (увы, для Пимена Карпова) довольно прочный свод учреждений, лиц, иерархии, которая «обух» не уступит и уступить не намерена по той простой причине, что «землеробы» на земле оставят детей и внуков, о которых тоже надо подумать и защитить их от «конокрада» и «еврейского банка». Государства не по «злоупотреблению» появились, а по нужде. По нужде прежде всего «суда», «рассуждения», – ибо есть такой губительный и неистребимый факт как «преступление», «злоумышление», «хитрый вороватый расчет». Суд-то и есть первая ячейка государства, и «царь» есть самый ранний судья». Но судьи нужно слушаться и приговор его исполнить: это вторая линия государственности – послушание, повиновение. «Кто судит должен быть силен», «суда надо бояться», «слово судьи не должно быть пусто». За судьей должна стоять сила, и «первый царь», в Египте или на Руси, есть не только «самый ранний судья» но и «самый ранний военачальник». «Не слушаешься – накажут, если ты буян – с тобой управятся». «Дерешься? – руки свяжут». Все это – простые вещи и удивительно, как они выскочили из ума землероба. Но характерно, что «выскочили», и это очень важно и показательно и надо запомнить. Бушующей и бурлящей части крестьянства, к которой именно принадлежит и Пимен Карпов, на ум не приходят, и чистосердечно не приходят, самые азбучные истины общежития. Такие истины, которые я, отец семьи – непосредственно вижу, потому что вижу и знаю, что дети иногда «не повинуются», притом «во вред себе», и тогда их нужно наказать, сдержать, «повернуть назад». Пимену Карпову – 22 года (я его видел). Он только «сын» и еще не отец: и так-как «сыну» еще не открыт по самой сущности его первейший элемент общежития, то давным-давно следовало бы подумать допустимы ли на «крестьянском сходе» и в «крестьянском приговоре» голоса этих юнцов,

[конец стр. 2]
[стр.3]

пока сосущих (в переносном смысле) «родительское молоко».

Для него, как вообще для «детей» или подростков, вообще – для молодежи, которой только «хочется» и она еще не встретилась с нуждою<?> «приказать» и с горестным фактом – «они неповинуются», непонятно существо власти... И всякая власть для них есть «тираническая», а носители ее – «тираны». Это – просто детство, непонимание, проходящее как только появятся «свои дети» и как только они встретят в них «неповиновение». Будем же теперь слушать чистосердечную речь этого конечно неопытного юноши, она поучительна, а он сам, Бог даст, «вырастет – поумнеет». Все-таки [от?] этой неопытность и детства, речь его бьет [нрзб] по предметам своим:

«Декабристы, духовными наследниками которых считают себя все нынешние «демократы» и «интеллигенты», боролись не за народную свободу, а за свою собственную. Им нужна была конституция, им нужна была власть над народом и влияние в ходе государственных дел, а не освобождение крестьян от крепостной зависимости, не всеобщее народное образование, как обманывали себя в свое время декабристы, и как говорят об этом теперь историки. Не даром же руководители «Южного» и «Северного» комитетов в двадцатых годах были князья да графы: они соскучились по власти, им нельзя было заниматься политикой и делать карьеры на общественно-политическом поприще, поэтому они и задумали достигнуть этого силой, – опять таки при помощи народа – солдат, – которые в сущности не расцвели бы и при конституции, как не расцвел бы и весь народ. Что мешало интеллигенции 20-х годов дать свободу и землю своим крестьянам и заняться их образованием самолично? Ведь у каждого князя и графа, сочувствующего тогдашним «гуманным» идеям находились в рабстве сотни тысяч людей, – на каждого из этих князей и графов произвольно тратились сотни тысяч денег, добытых каторжным народным трудом, – однако все эти лже-гуманисты не позаботились об обеспечении свободы находящимся у них в плену рабам, а прежде всего занялись добыванием собственной свободы, хотя, казалось бы , какая свобода им нужна была, раз они свободны? Но у них не хватало свободы тщеславия. Вот из-за чего боролись декабристы: из-за свободы тщеславия. Из-за такой , в сущности, пустяшной вещи не стоило идти на эшафот, в сибирские рудники и принимать венец мученичества, но таково свойство интеллигента: пожертвовать всем, даже жизнью, своей собственной свободе да той идейке, которая увлекла его и которую он считает «своею», именно своею, иначе он не принес бы ей в жертву ничего».

«Когда же потребуется дань в пользу народного блага, народного счастья и свободы, интеллигенты – бывшие и настоящие – скупятся на эту дань, хотя и клянутся, что цель их – народное благо. Но клянутся они, обманывая свою совесть. Цель их не народное благо, а собственное благо. Так было, так будет. Иван Коляев убил Великого Князя не ради достижения народного

[Конец стр. 3]
[Стр. 4]

блага, а потому что московская цензура не позволяла ему писать забористых статей в московских газетах, – следственно приносила огорчения Коляеву, а не народу. Министра Боголепова убил студент, трижды исключенный из университета и решивший отомстить за то, что он не вводил автономии в университетах. Скажите, что общего между автономией университетов и народным благом? А между тем убийца Боголепова, убивая, глубоко был убежден, что приносит пользу всему русскому народу. Все «демократы» и «интеллигенты» в этом убеждены. Я же думаю, что студенческие беспорядки и, вообще участие студентов в освободительном движении обуславливалось лишь стремлением их личной свободы, нарушением их личного благополучия. Студентам ставили рамки, в которых они должны были проводить свою личную жизнь. А это им не нравилось. «Не препятствуй моему праву» –  вот клич, объединивший студентов для борьбы с ненавистными им старыми порядками и отдельными представителями этих порядков. Теперь уже студенты не будут делать беспорядков, теперь они не выступят за «народные права», потому что автономия университетов, хотя «куцая», но есть, «нраву» никто не препятствует и дипломы выдают даже плохо учившимся студентам. Чего ж теперь «бунтовать»? От добра добра не ищут. Правда, народ по-прежнему голодает и погибает во тьме и невежестве, но, ведь, студенты только тогда «свободолюбивы», когда стесняют в чем-либо их самих. А при введении автономии и предоставлении свобод – им некогда заниматься народным делом, надо заниматься знаниями и … дипломами, чтобы потом легче было эксплуатировать темный народ.»

«Нигде так интеллигенция не эксплуатирует народ и нигде не давит его таким тяжелым бременем как в России. В России вcе средние и высшие учебные заведения существуют за счет низших школ. Короче говоря, все училища, заслуживающие этого названия, предназначены у нас только для интеллигентов. Народу остаются одни оглодки. Для народа было бы несравненно полегче и желательнее, если бы число средних и высших учебных заведений у нас уменьшилось вдвое, а взамен этого в каждом селе выстроили бы образцовые двухклассные и трехклассные школы. Это сделано уже в европейских странах и в Японии, у нас же учат на кровные народные гроши интеллигентских олухов до тех пор, покуда у них волосы не поседеют, а народ остается без образования. Где же тут правда?»

«Где же тут правда?» – спрашивает 22-летний пылкий землероб. – «А где же тут зрелость? и хоть какой-нибудь опыт? и понимание?» – спрошу я его. Прежде всего условимся, кто с кем говорит, – дабы не было «кивков» на сословный и классовый эгоизм. Я сын мелкого, мельчайшего чиновника, лесничего Ветлужского уезда Костромской губернии. Гонясь за порубщиком в казенном лесу, он сбросил шинель, – простудился и умер от

[конец стр.4]
[стр.5]

скоротечной лихорадки, оставив вдову с пятью сыновьями и тремя дочерьми, из которых никого не было старше 12-ти лет. Все это легло на 300 рублей в год пенсии. При этом уже –  ни земли, ни – «общины», ни – «круговой поруки». Пимену Карпову представляется крестьянская доля – последнею долею, а крестьяне – самыми забытыми, самыми последними людьми в отечестве, о которых некому и вспомнить и которых все стесняют и обижают. Между тем это вовсе «не так», глубоко и страшно не так! Уже до болезни матери, лет через 5-6 после смерти мужа начавшейся (затяжная болезнь, на 2 года лёжачи в кровати), она и мы самые даже маленькие дети узнали физический труд (поливка, выпалывание гряд на огороде) в едва переносимой форме, а когда она слегла в постель – узнали и голод в самых ужасных формах. Между тем у нас был домик и с виду казалось «ничего себе». Но домик почти разваливался, в «жильцы» никто не шел, топить комнаты было нечем, а захворавшая под конец корова, прямо «кормилица всей семьи» (этого нельзя узнать, не испытав: что такое корова в хозяйстве), под конец тоже захворала должно быть чем-то, а во всяком случае перестала давать молоко. Теперь пошли «ветеринары», а тогда и самого имени этого мы никогда не слыхали! И вот слушайте дальше: для крестьянина есть «земство», есть «земский врач», теперь (слава Богу, – думаю что «слава Богу») есть земский начальник, да и всегда был по крайней мере становой пристав. Я хорошо помню главный ужас нашего тогдашнего положения, заключавшийся в том, что нам не с кем было посоветоваться, не у кого спросить «совету», спросить: куда пойти, кого спросить, у кого искать помощи. Помилуйте: в селе есть сосед «свой брат»... Но какие же «братья» в городе соседи? Мы по смерти отца переехали, ради отдачи старших мальчиков в гимназию, в губернский город Кострому. «Соседей» мы даже не знали, т.е. не были знакомы. Единственный «нас знающий человек» был портной, в соседней хибарочке, – молодой, с молодою женою, и с двумя детьми, девочкой лет девяти и ребенком на руках матери. Но и этот «знакомый» помню помер, – и помню мое детское впечатление, как вдова его, сев на траву на дворе, как безумная повторяла: «нищие, нищие, куда мы пойдем». Портной, еще лет 32-35 не старше, умер от чахотки, все слабея постепенно и никогда ни на что не жалуясь. Как старшая моя сестра, – окончившая отлично Костромское «Григоровское училище» (курс гимназии), умерла тоже от чахотки, вся слабая и тоже ни на что не жалуясь. У нее был один-единственный [раз] врач... Так же у умиравшей медленно матери был врач на дому раза два, – как теперь помню, старичок доктор Данилов (или Данилин), не только не взявший денег с больной, но еще и положивший под

[конец стр. 5]
[стр.6]

подушку «зелененькую» (трехрублевая бумажка). Между тем мать моя была по родителям дворянка, а отец «все-таки чиновник». И положение было во всяком случае хуже, беспомощнее крестьянского, «на своей земле». Поэтому я оспариваю Пимена Карпова не как «дворянин» и «богатый человек», а как знающий всю эту горькую нужду жизни, мне кажется – худшую крестьянской. Чтобы совершенно «раскрыть карты», я говорю то, что вообще очень больно говорить. «Ученье» не у всех детей вышло. Старшая дочь и старший сын учились превосходно, и – отчетливо я помню (как из младших детей) – кончили с медалями, или «о медалях говорили, – почему не дали». Но другие дети в ученье не вышли: один – по неспособности, другая – по лени; а один чрезвычайно способный – по озорству. Я заметил, что главная беда заключалась в незнании: «у кого попросить совета, указания». «Никого вокруг нет», «никому не нужны» (от того я и говорю, что «Слава Богу», что у крестьян есть земские начальники, которые ни одному крестьянину-сироте и крестьянке-вдове не откажут в совете). Но была другая беда, и худшая, черная: это в даровитом, и даже в даровитейшем брате, который по лени был взят из 3-го класса гимназии, и затем явно стал поворачивать в ту сторону, которая теперь получила свое имя в «хулиганстве». Ограничусь примером: когда старший брат, уже по смерти матери (за несколько недель до его приезда похоронили) приехал в Кострому, чтобы взять двух меньших братьев к себе на воспитание (меня и другого), то, между прочим, он выхлопотал место и этому даровитому брату, бывшему лет 19-ти. С ним он все время учения в университете был в переписке, – и тот на счет «писем» был хоть куда. Он был способен, рассуждающ, деятелен, т.е.казался в письмах деятельным. Место было готово, прочное, хорошо обеспечивающее: и старший брат думал, что «при своем домике» и при работающем хорошо брате – взрослые члены семьи проживут. И сказал: «Ну, Федя, – ты только не пей уже» (о чем поговаривали, и, может быть, упоминал брат и в своих письмах, – но смягченно и извинительно). Только что же вышло. Все было «кончено», от места он «отказался», а , главное – выйдя тут же в ночи на улицу, кричал и ругался на дом, что он «сожжет его». Это – уже на последок, и не знаю, чем кончилось: но и до приезда старшего брата я видел, где собственно кроется гибель семьи. В неуправстве. Мать – лежит, и не то что наказать, но и приказать с исполнением ничего не может. Дети – мелюзга. Кто же взрослые – один не способен и не понимает, как трудиться, где трудиться (со временем сын все-таки попал на «место», где его убили, и умер можно сказать «с почетом», т.е. с полным всех людей у нему уважением), а другой все очень хорошо понимает,

[конец стр.6]
[стр.7]

силен, здоров, видит<?>, – старше всех в дому, – но «ничего не хочет»... И, не говоря унижающих подробностей, только тогда и показывался «дома», когда нужно было что-нибудь из него «взять». К матери (в кровати) – никакого чувства; к братьям – «только если бы кого стукнуть». И дом собственно на этом-то и гиб: нет разума и воли; точнее – разум капризный, произвольный, черный, а воля – беззаконная и безжалостная. Это надо все видеть изо дня в день , и всего разительнее и впечатлительнее, если на это посмотришь «из малолетства и бессилия». Недели тянутся как годы, а годы – как века. Тут каждый вечер, каждый утренник – помнится. Остаются в памяти слова, которые по малолетству и не понимаешь, а звук остается, слово хранится в уме, и уясняется только уже в зрелые годы.

[конец черновика]