Явлению этнической себя-ненависти, на примере её классического еврейского случая, посвящена особая глава в фундаментальной монографии Рафаэля Патая “Еврейское сознание”. Рафаэль Патай (1910-1996) – видный гебраист и семитолог, известный также работами в области культурной и морфологической антропологии, археологии и фольклористике, автор около 50 монографий, первый исследователь, которому была присвоена докторская степень еврейского университета в Иерусалиме, редактор “Энциклопедии сионизма и Израиля”, “Ежегодника Герцля”, “Современных еврейских социальных исследований” и многих других еврейских изданий. Мы приводим краткие выдержки из книги Патая, прежде всего из названной главы [*].

Описываемые в этих отрывках еврейские внутриэтнические процессы имеют прямую и самую непосредственную параллель в процессах, происходящих в русском обществе со второй половины XVII века поныне, и наиболее ярко выразившихся в явлении русской интеллигенции.

[*] Raphael Patai, “The Jewish Mind”, NY, 1977, отрывки со стр. 222-3, 271-7, 281-3, 456-480, 539.
Большинство ссылок в нашем переводе отрывков опускаются; заинтересованный читатель найдет их в оригинале цитируемого издания.

Просвещение:
Триумф и Трагедия

Вторая половина XVIII века стала свидетелем начала трех исторических процессов, на протяжении XIX столетия преобразивших еврейскую жизнь в такой степени, насколько она никогда не изменялась прежде за всю длинную историю евреев. Одним из этих процессов было возникновение и возрастание хасидизма <...>

Настоящая глава рассматривает два других крупнейших исторических процесса, начавшихся в XVIII веке, когда евреи-ашкенази впервые встретились лицом к лицу с современной европейской культурой: эмансипацию евреев и еврейское Просвещение. Главнейшим результатом эмансипации, этой величайшей и, как мы увидим, наиболее судьбоносной из всех еврейских встреч с нееврейским миром стало преобразование эмансипацией еврейства, до того на протяжении двух тысячелетий являвшегося отдельным религиозно-культурным образованием во всех странах своей диаспоры, в такое население, которое хотя и отличалось по-прежнему от нееврейского окружения, но во многих местностях приобрело столько общего с ним, что под вопросом оказалась сама еврейская групповая идентичность. Это приближение к нееврейскому образу бытия проявлялось во всех сферах и сторонах жизни, от наиболее внешних до самых внутренних. <...>

Типичный еврей-ашкенази допросвещенческого XVIII века отличался от своих нееврейских соотечественников по всем мыслимым признакам групповой идентификации: в религии и языке, по характеру образования, грамотности и роду занятий, одеждой и манерами, моралью, темпераментом и склонностями, в ценностях, целях и амбициях, менталитетом и этничностью. Из-за этих отличий и из-за резкого этноцентризма или, точнее, культуроцентризма нееврейских сторонников Просвещения, когда эти последние обратили свой пристальный взгляд на евреев, они сочли представшую им картину сборищем нецивилизованных, грубых, неотесанных, странных, диких и отсталых чужестранцев. К этому добавилось неодобрение Просветителей по отношению к типичным еврейским занятиям: заему денег, заклеймленному как “ростовщичество”, торговлей подержанной одеждой и уличной торговлей – единственными средствами поддержки существования, которые были дозволены евреям. Поэтому подход просвещенного либерализма к евреям был весьма двузначным, соединяя намерение предоставить им права с решимостью отвратить евреев от их дурных особенностей: их “некультурных” манер и вида, их “предрассудочной” религии и “нечестности” в делах. Нередко предоставление прав выставлялось как награда, которая будет дарована евреям, если они достигнут успехов в “улучшении” себя или окажутся податливыми улучшениям, налагаемым на них извне. [*]

[*] Ср. с современной политикой ЕС обуславливающей напр. торговые права русских предпринимателей тем, насколько русские “улучшат” себя согласно европейским политическим нормам.

Несчастной особенностью этой ситуации стало то, что и сами евреи, едва успевши ознакомиться еще только с начатками европейских [Gentile] культурных ценностей и, в особенности, с романогерманскими стереотипами об евреях, начали испытывать на себе их влияние и разделять их. Это привело к возникновению еврейского себя-стереотипа, который (как мы увидим далее в главе об еврейской себя-ненависти) в основном являлся зеркальным отражением того образа Еврея, который существовал в глазах неевреев. Усвоение евреями представления об их культурной неполноценности нанесло особенно сильные психологические повреждения еврейской психике и привело, в течение считанных десятилетий и задолго до достижения эмансипации, к массовому бегству от иудаизма и из рядов еврейства. <...>

Еврейское Просвещение выросло из программы небольшой группы немецких евреев под водительством Моисея Мендельсона. Основным намерением её приверженцев было ознакомить евреев с европейской (и прежде всего немецкой) культурой. Они не были ни против традиционного соблюдения еврейской религии, ни против того, чтобы продолжать изучать Талмуд, но полагали, что европейская культура представляет огромную ценность, которую необходимо сделать доступной для евреев. Поэтому они выступали за изучение европейских языков (прежде всего – немецкого) как ключа к культурным сокровищам Европы.

Однако по ходу развития еврейского Просвещения [Гаскалы], у него открылись и непредвиденные последствия. Первые маскилим [просвещенные евреи] были студентами или выпускниками ешив [еврейских школ], которые еще прежде того, как они стали обретать интерес к немецкой литературе и философии, уже были прочно укоренены в талмудическом образовании. Многие из этих маскилим обратили свое знание двух языков – иврита и немецкого – на создание произведений на иврите, вдохновленных немецкой культурой. Так было положено начало ивритоязычной литературе Гаскалы – литературе, на все романы, драмы, поэмы, философские трактаты, учебники грамматики, географии и истории которой наложился отпечаток мужественной борьбы с неадекватностью древнего и глубоко почитаемого иврита для выражения современных понятий науки и литературы XVIII и XIX столетий.

Вскоре сказалась оборотная сторона этого явления. Молодые люди, особенно из семей маскилим, стали склонны изучать все больше и больше немецких предметов и менее и менее внимания уделять традиционным еврейским. В результате вскоре возникло совершенно новое явление, не наблюдавшееся среди евреев со времен эллинизма – класс молодых образованных евреев, ужасающе мало знавших о том, что столетиями составляло религиозную и культурную основу еврейской жизни, но вместо этого хорошо знакомых с секулярной культурой нееврейской окружающей среды. Таким образом впервые со времен эллинизма еврейская община стала вновь неоднородной культурно и религиозно. Гаскала необратимо подорвала вековой культурный континуум, основывавшийся на талмудическом образовании. Возникли две раздельных, не связанных между собою культурных области: традиционная и новая, представляемая Гаскалой. Более того, эти две области были резко антагонистичны. <...>

Взирая на еврейскую традицию в свете усвоенных ими европейских воззрений, максилим нашли многое в еврейском религиозном законе и обычаях неприятным и предосудительным. Едва они привыкли к контактам с европейцами, как даже традиционное еврейское платье, стиль причесок и бород, язык и манеры речи, поведения, жестикуляции и выражений лиц – все стало казаться им чужестранным, неполноценным и презренным. Даже самые формы религиозного благочестия, в особенности общей молитвы, стали представляться им варварскими. По этой причине одним из побегов Гаскалы стала религиозная реформа [реформированный иудаизм], начатая среди немецких евреев, значительная часть которой была направлена – вслух о том не говорилось, но обмануться в этом нельзя – на приближение службы в синагоге к обряду христианских церквей, при одновременном сохранении того, что ранние максилим считали сутью иудаизма. Для традиционалистов <...> конечно, это все было анафемой. Отложив борьбу между хасидами и митнагдимами, поколениями разделявшую два враждующих лагеря, они объединились против новой общей опасности – Гаскалы <...> и издав воинственный клич, не щадили усилий, чтобы воспрепятствовать её продвижению и для борьбы с ней. Однако, несмотря на все их усилия, Гаскала ширилась, непоправимо вторгаясь в прежде прочные и сомкнутые ряды верных. <...>

Обращаясь взором к еврейскому Просвещению с отстояния двух столетий, нельзя не признать, что оно принесло еврейскому народу и триумф, и трагедию.

Не может быть сомнений в том, что Просвещение стало триумфом еврейского сознания. Оно сделало евреев частью современного мира, оно позволило им достичь эмансипации и полностью воспользоваться открываемыми ею возможностями. Благодаря Просвещению, где бы евреи сегодня ни жили, они составляют интеллектуальную элиту среди окружающего населения – даже в коммунистических странах. В свободном мире они стали закваской и катализатором, их присутствие стимулирует и обогащает все культурные области и начинания. Всего этого не могло бы быть без Просвещения. Не явились бы ни марксизм, ни психоанализ, ни теория относительности. Без Просвещения Герцль остался бы студентом ешивы и быть может стал бы выдающимся ортодоксальным раввином, но сионизм никогда бы не явился на свет, и не мог бы быть организован в политическое движение европейского стиля, никогда не была бы обретена государственность Израиля. Подобно Израилю, вся современная физиономия современного еврейского народа, в Израиле и за его границами, происходит из Просвещения и является его результатом. Это всё – великие вехи его триумфа.

Трагедия еврейского Просвещения заключена в ужасной цене, которую за это пришлось заплатить евреям. В результате Просвещения сотни тысяч евреев покинули еврейство. Еще большее количество стали маргиналами с двойственным отношением к еврейскости. Внутреннее единство еврейского народа было разрушено. Душевный покой, составлявший огромную силу верующего, богобоязненного и боголюбивого еврея, был утрачен. Неврозы стали еврейским бедствием, подобно тому как алкоголизм – недугом некоторых других народов. Родилась патология себя-ненависти. Самоубийства, практически не наблюдавшиеся среди евреев допросвещенческой эпохи, возросли в некоторых странах до уровня двукратно или троекратно превосходящий уровень окружающего населения [*]. И хуже всего: ядро и существо еврейскости, сохраненное целостным и невредимым сквозь тысячелетия влияний нееврейских культур, впервые в еврейской истории оказалось уязвимым для этих влияний, поставив под угрозу само еврейское существование. [**]

[*] Arthur Ruppin, “Soziologie der Juden”, Berlin, Judischer Verlag, 1930, ч. 1, стр. 246 сл.

[**] Гаскала составляет прямую параллель к петровским реформам и политикам петербургского периода русской истории.

Тенденция тысячелетия

Обзор работ еврейских авторов <...> указывает на общую тенденцию постепенного ослабления еврейского этноцентризма. В древности всё созданное евреями носило религиозный характер. Они не создали ничего значительного, что было бы секулярным или нееврейским, ничего, что по крайней мере не имело бы своим фокусом Израиль, евреев или иудаизм. По мере того как с ходом времени евреи испытывали воздействие новых влияний нового нееврейского окружения, они постепенно начали творить культурные произведения, не имевшие никакого отношения ни к Израилю, ни к евреям, но бывшие вкладом в культуру нееврейского мира, в котором они жили.

[Обсудив встречу евреев с эллинистическим миром, и затем с арабским, Патай переходит к судьбе евреев в Европе:]

Следующая встреча – итальянских евреев с культурой Ренессанса – сдвинула баланс в пользу секулярных итальянских предметов от религиозные еврейских. Конечно, евреи времен Ренессанса продолжали создавать еврейские произведения во всех областях литературы, но большинство написанного ими, и безусловно их наиболее заметные работы, были на секулярные темы, даже если некоторые из них и писались на иврите. Их жизнь стала также более итальянско-секулярной, нежели еврейской. <...> Еврейское ядро их жизни и бытия, которое они всё же сохраняли под всеми этими занятиями и интересами, заметно сжалось. И впервые в еврейской истории явилась интеллектуалная элита, сознание которой не было безусловно евреецентричным. <...>

В дальнейшей встрече – евреев с европейским Просвещением – еврейское ядро не только испытало сильнейшее ужатие, но оказалось перед угрозой совершенного исчезновения. Хотя еврейское Просвещение началось как евреецентричное движение, его последователи быстро начали становиться все менее и менее еврейскими – что ярчайшим образом отразилось на их литературных и иных работах. Эти творения интеллекта стали важным вкладом в национальные культуры стран, в которых евреи ассимилировались, утрачивая в себе последние следы еврейства. Если бы не решительная позиция ортодоксальных раввинов и усилия деятелей возникшего реформированного иудаизма, сомнительно, удалось бы центральноевропейскому и западноевропейскому еврейству пережить XIX век и дотянуть до эпохи, когда сионизм вдохнул в него новую жизненную энергию.

Психологическая мотивация, стоявшая за этой переориентацией от еврейского культурного партикуляризма к секулярному интеллектуальному универсализму, заключалась в возраставшей зачарованности еврейского сознания культурой окружающего большинства. С каждой последующей встречей евреев с неевреями, еврейское сознание на шаг приближалось к сознанию окружавших нееврейских народов. <...>

Буквально за одно-два десятилетия после начала еврейского Просвещения значительная часть еврейской молодежи осознала, что поддержание любой связи с иудаизмом будет препятствовать вхождению в немецкое общество. <...> Свидетельство о крещении стало пропуском не только в европейскую культуру, как о том говорил Гейне, но для многих – и к желанной должности <...> Поскольку типичное просвещенческое отношение к религии ослабило как эмоциональные, так и вероисповедные связи с религией, переход в христианство стал не более как платой за входной билет. Соответственно, многие евреи, выражаясь словами Мильтона Гиммельфарба, “крестились по расчету”. По немецкому еврейству прокатилась невиданная прежде волна добровольных переходов в христианство. К 1823 году – всего лишь 37 лет спустя после смерти Мендельсона – крестилась половина членов берлинской еврейской общины, и еще большее число последовало за ними в других частях Пруссии. <...> [*]

[*] С.О.: Моисей Мендельсон выдвинул воззрение, что еврей может одновременно быть и европейцем. Однако такой баланс был чрезвычайно деликатен, и результаты этого воззрения для евреев как народа достаточно известны. Прямые результаты лично для Мендельсона тоже не заставили себя ждать: он не смог передать положительную еврейскую идентичность и еврейскую веру даже своим детям. Дочь Мендельсона презирала иудаизм и в 1804 году стала протестанткой, а четыре года спустя перешла в католицизм. Она бросила мужа-выкреста и ушла к католику-реакционеру, яростно возражавшему против массового допущения евреев в европейское общество, ушла, прихватив с собой двух сыновей (внуков Мендельсона), которые стали христианскими художниками. Сын Мендельсона, Абрахам, крестился вместе с женой в 1822 году и крестил своих детей. Один из этих детей (по имени Феликс) стал известным композитором, ревностным католиком, и был в приятельских отношениях с католическими деятелями, резко возражавшими против эмансипации евреев и предоставления им равных прав. Ученик Мендельсона Давид Фридландер предложил еще в 1799 году, что вообще все евреи должны креститься (и тем окончить свое существование в качестве евреев). (См. Barry Rubin, “Assimilation and its Discontents”, Random House, 1995, стр. 10-11.)

Через 35 лет после окончания XIX века перед детьми и внуками этих новообращенных неожиданно встали Нюренбергские законы. <...> В Германии насчитывалось в это время 503 тыс. евреев, но к “неарийцам” были отнесены более 2 миллионов человек, что привело многих из них к отчаянию и самоубийству. Эти числа дают некоторое представление о величине демографических потерь, понесенных еврейством в результате мендельсоновского Просвещения. <...> В других странах процент перебежчиков был не столь высоким, но где бы ни распространялось еврейское Просвещение, за ним следовала ассимиляция и количество обращенных было значительным. <...> Просвещение нанесло огромный демографический ущерб еврейству, и оно также привело к колоссальной “утечке мозгов”, унеся из него многие лучшие умы, для которых успех личных интеллектуальных устремлений был более важным, чем их связи с еврейством.

Еврейская себя-ненависть

[Первый раздел этой главы озаглавлен “паразитизм” и повествует о распространенном среди себя-ненавидящих евреев представлении о том, что евреи – общественные паразиты.]

ПАРАЗИТИЗМ

В начале двадцатого века большое количество еврейских авторов отметились заявлениями о еврейском паразитизме. Арон Давид Гордон (1856-1922), вождь палестинского движения еврейских рабочих и отец “религии труда” писал, что евреям диаспоры свойственен паразитизм и что они фундаментально бесполезные люди. Давид Фришман (1860-1922), автор и редактор изданий на иврите и идише, утверждал, что еврейская жизнь – это жизнь собак, которая вызывает отвращение. Еврейский эссеист и романист Миха Иосиф Бин-Горион (Бердичевский, 1881-1921) писал, что евреи “не нация, не народ, не люди”. А Иосиф Хаим Бреннер (1881-1921), еврейский романист и вождь палестинского рабочего движения, описывал евреев рассеяния как “цыган, грязных собак, нелюдей”.

За этими ранними ненавистниками диаспоры последовал яростный критик современного еврейства Аврам Швадрон (1878-1957), называвший евреев диаспоры “рабами” и народом “низменности, нечистот, червей, отбросов, мерзости и паразитической безродности”.

Даже видейшие из немецких евреев в Америке не смогли укрыться от упреков в паразитизме, брошенных им с кафедры храмма Эммануил их собственным рабби, почтенным Иудой Магнесом (1877-1948) в пасхальной проповеди 1910 г.: “Ваш и мой реформированный иудаизм паразитичен по природе...” [*]

[*] Наряду с темами “рабства” и “варварства”, тема “паразитизма” и неспособности к созидательной деятельности – одна из характерных тем психопатологии этнически себя-неневидящего (автонегативного) индивидуума. Эти настроения распространены также и среди современных русских “либералов”, из уст которых можно слышать, что русские “не умеют работать” или “не хотят работать”, что “русский народ ленив и вороват” (Е. Гайдар), что русские – “это паразиты, неспособные работать, чтобы себя прокормить” (Панинтер, № 1, 1996); эти умонастроения кладутся в основу принятия политических стратегий и экономической политики (“Если этот народ не ограбить, он не будет как следует работать” – заседание правительства Российской Федерации).

[Во втором разделе, озаглавленном “Коллективная вина и коллективное совершенство”, рассматриваются отрицательные себя-образы и стереотипы в представлениях евреев о себе. Указывается, что:]

исследования, проводившиеся среди непрестижных или стигматизированных этнических меньшинств – негров, ирландцев, французских канадцев и евреев – показывают, что в каждой из этих групп развиваются отрицательные стереотипы о себе [*]. Отрицательные свойства этих себя-стереотипов могут быть столь сильны, что они принимают характер себя-ненависти. Курт Левин объясняет это явление тем, что среди членов таких групп меньшинства распространено стремление к уважению и благам, доступным престижному большинству. Когда индивидуум обнаруживает, что путь к ним ему прегражден, это порождает в нем фрустрацию, которая обращается в агрессию. Эта агрессия не может быть направлена на свою логическую цель, престижное большинство, ибо оно сильно и по-прежнему остается идеалом (хотя и недостижимым). Потому эта агрессия перенаправляется против своей собственной группы меньшинства, из которой окружающее большинство не дает индивидууму выйти, и, наконец, против себя самого. Таким образом развивается себя-ненависть против своей группы и себя самого как ее члена [**].

[*] M. Papanek, “Psychological Aspects of Minority Group Membership”, Jewish Social Studies, January 1974, 36(1), стр. 72-9.

[**] Патай ссылается на статью Левина “Себя-ненависть среди евреев”, а также статьи J. Sarnoff, “Identification with the Aggressor: Some Personality Correlates of Anti-Semitism among Jews”, Journal of Personality, 1951, 2:199-218; и C. Greenberg, “Self-Hatred and Jewish Chauvinism”, Commentary, 1950, 10:426-33. В вышеприведенном изложении Патая механизмы происхождения себя-ненависти предстают упрощенными: так, он пока не упоминает (см. ниже) об интернализации членами стигматизированного меньшинства тех отрицательных стереотипов об этом меньшинстве, которые распространены в референтной для меньшинства группе (в данной случае, стереотипов престижного нееврейского большинства о евреях). Подробнее о психологических механизмах происхождения себя-ненависти см. например упомянутую статью Левина и выдержки из книги Оллпорта.

К наблюдениям Левина следует прибавить, что описываемый им механизм приходит в действие только если сами члены группы меньшинства признаю́т и принимают в качестве факта свою низкостатусность в сравнении с большинством. До эпохи Просвещения евреи никогда этого не признавали, и поэтому среди них не могла развиться себя-ненависть. Среди них просто не существовало желания покинуть собственную группу и быть принятыми в члены большинства – желания, которое Левин рассматривает как первый этап психологического процесса, ведущего к развитию себя-ненависти. Наиболее разрушительным последствием еврейского Просвещения, последствием, которого его сторонники не могли предвидеть, стало распространение среди евреев убеждения о их собственной культуре и традиции как неполноценных по сравнению с европейскими, которые их превосходят, и что евреи должны, для собственного же блага, принять европейскую культуру.

Стоило этой идее проникнуть в сознание евреев, как психологические процессы, ведущие к образованию отрицательного себя-стереотипа и себя-ненависти, пришли в действие. Принятие европейской культуры [в т.ч. ценностей] начало считаться ключом, открывающим дверь в современный мир, с его желанными теперь благами. Однако обнаружив, что несмотря на с таким трудом приобретенную европейскую культуру, им по-прежнему заказано полное (или даже частичное) приятие европейским обществом, еврейские просвещенцы испытали фрустрацию, и в них начал действовать закон Левина: фрустрация повела к агрессии – агрессии не против европейского большинства, ценностям которого евреи-просвещенцы продолжали поклоняться, восхищаться ими и желать их, но агрессии против собственной группы и себя. Таков, вкратце, генезис нового постпросвещенческого явления – еврейской себя-ненависти.

В качестве крайнего примера того, до чего мог дойти еврей, охваченный синдромом себя-ненависти и низкопоклонства перед стоящей выше него Европейской личностью [*] [Gentile personality], позвольте мне напомнить случай Отто Вайнингера (1880-1903), рано развившегося философского гения, крестившегося в 1902 г. и вызвавшего много шума годом позднее, издав книгу “Пол и характер”. Вайнингер был одним из наиболее ядовитых и далеко идущих антисемитов своего времени. В своей книге он определяет иудаизм как платоническую идею, т.е. наклонность ума или психологическую структуру, которая может быть свойственна индивидууму, безотносительно к его расе или религии [**]. Он соединил это определение иудаизма с постулированными им философскими платоническими идеями Мужества и Женоподобности. Мужество, утверждал Вайнингер, положительно, суть Бытие и выражение всего, что благородно, величественно, ценно. Оно воплощено в арийцах. Женоподобность (Женственность) суть Небытие, вина и низменная часть человеческого “Я”, она нашла наиболее яркое воплощение в евреях. Ариец верит в некий Абсолют, стремится к вечному и потому есть Нечто; еврей, не верующий до крайности, есть Ничто. “Арийцу, как Мужу, ведомы крайности добра и зла, гения и глупости. Еврей, как Жена, совершенно лишен гения, и поэтому всегда посредственен и подражателен.” [***] Вайнингер отмечал далее, что “наиболее ярые антисемиты обнаруживаются среди самих евреев, и их антисемитизм свидетельствует о том факте, что даже сами евреи не считают себя привлекательными”. Напряженная еврейская себя-ненависть Вайнингера обратилась против него самого, и через несколько месяцев после издания своего опуса, в возрасте 23 лет, он покончил самоубийством.

[*] Составляющей также предмет культового поклонения русской интеллигенции.

[**] Еврейство в построении Вайнингера вовсе не случайно не было расовым понятием, т.к. благодаря “психологическому” определению еврейства получалось, что индивидуум (и прежде всего, сам Вайнингер) мог избавиться от еврейства, перестать быть евреем и стать неевреем. В сущности, философия Вайнингера является ярким примером того, что Ж.-П. Сартр называл путем бегства от собственного еврейства.

[***] Философия Вайнигера, развитая далее его учеником Артуром Требицем, легла в основание доктрины арийского национал-социализма. См. об этом подробнее главу “Еврейские арийцы” в книге Соломона Липцина.

[Затем автор рассматривает специфические внутренние деления, возникающие внутри стигматизированных групп.]

Стремясь избежать наиболее разрушительных форм себя-ненависти – которая, будучи доведена до логической крайности, может привести к самоуничтожению, как это произошло с Вайнингером и некоторыми другими себя-ненавидящими евреями – еврейское эго обычно умудрялось создавать для себя предохранительный клапан. Прежде всего оно ухватилось за тот факт, что евреи в послепросвещенческую эпоху состояли из нескольких раздельных и резко отличавшихся групп. Эго еврея воображало, что та группа, к которой оно принадлежит, обладает желанными качествами, как правило идентичными или близкими к свойствам престижного большинства. Этим, в свою очередь, открывался путь для критицизма, часто самого резкого и осудительного, в отношении других еврейских групп – к которым эго не принадлежало. Обыкновенно эти группы самым безжалостным образом бичевались за имеено те свойства, которыми оно наиболее отличались от нееврейского престижного большинства. Таким образом разрушительная для эго себя-ненависть отводилась от него и от той группы, с которой оно себя идентифицировало, и вместо того перенаправлялась на другие еврейские группы, которые индивидуум воспринимал отдаленными от себя, а также испытывал превосходство над ними, и чья “инаковость” [в сравнении с неевреями] оказывалась для него источником болезненной фрустрации. [*]

[*] Действие тождественного механизма наблюдается также в отношениях русской интеллигенции с остальными группами русского народа: как с широкими массами, так и с национально-укорененной частью русского образованного класса. В самом деле, рецептирование романогерманских идеологий выполняет для интеллигенции двоякую функцию. Во-первых, оно позволяет интеллигенции мнить себя причастной (“в видах единомыслия”) к престижному Западу и, воображая себя анклавом “почти Запада” в “этой стране”, хотя и без особенного к тому рационального основания, но психологически переносить на себя часть престижа западной цивилизации. Однако это не единственная роль такого рецептирования. Оно также выполняет функцию демаркации интеллигенции от “ущербных” аборигенов, выводя – разумеется, в воображении только самой интеллигенции – её из круга этих аборигенов, ассоциируемых со стигматизированным статусом, и сегрегируя “чистых” от “нечистых”, интеллигенцию от тех групп, которые обладают выраженно русскими чертами, отличными от западных, и перекладывая на них весь негативизм западного отношения к русским, как бы освобождать себя от этого негативизма.

Ж.-П. Сартр пишет об аналогичном еврейском явлении:

«Антисемитизм еврея... прежде всего проявляется в его болезненной одержимости поиском в своих... ближних изъянов, которые он всеми силами желает отвергнуть... Этот еврейский антисемитизм суть попытка стать объективным наблюдателем и судией... и таким образом избежать ответственности за недостатки, приписываемые его расе... Многие евреи пытаются отнестись с четкой и и безжалостной суровостью к еврейству, ибо эта суровость производит расщепление личности, благодаря которому они спасаются от чувства вины, становясь судьями.»

Это замечание в точности описывает тождественное поведение “русской интеллигенции” по отношению к остальной части русского общества. В стремлении “будить” русское общество и “бичевать” его пороки, действительные или мнимые, проявляется подсознательное стремление интеллигента отстраниться от русской идентичности, стать внешним по отношению к ней – или по крайней мере вызвать у себя иллюзию своей внешнести, внеположности русской этнонациональной группе. Казня русских за все действительные или мнимые несоответствия романогерманским меркам, этнокультурный маргинал утишает в себе остроту чувства внутренней вины за свое собственное несоответствие этим меркам и стигматизированность, в качестве русского, в глазах романогерманцев – или, точнее и наиболее непосредственно, в глазах полюса своего супер-эго содержащего интернализованные этномаргиналом романогерманские стереотипы о русских.

По каким признакам эго отличало собственную группу от других еврейских групп, которые оно могло бы критиковать без всякой проекции на себя? <...> С приходом Просвещения сефариды чем дальше, тем более не желали, чтобы их считали частью народа, состоявшего по большей части из непросвещенных ашкенази – немецких и восточноевропейских евреев. Так, философ и экономист Исаак де Пинто (Бордо, 1717 – Амстердам, 1787), чья преданность делу его сефаридских собратьев по силе могла соперничать разве что с его презрением к сводным братьям-ашкенази, в полемике против статьи “Евреи”, появившейся в женевском (1756 г.) издании исторических сочинений Вольтера, не только разъясняет, что португальский еврей и немецкий еврей – два совершенно различных существа, но также приводит доказательства (конечно, мифические), что португальские евреи происходят от благородного племени Иуды и с древности хранили себя от смешения с другими евреями. <...>

Исторические данные свидетельствуют, что различия и взаимная неприязнь, существовавшие между евреями до Просвещения, были незначительны по сравнению с теми, что возникли в результате его воздействия. Под воздействием Просвещения и усвоения многими евреями культуры их нееврейского окружения, прежнее религиозно-культурное единство, которое характеризовало до того ашкенази, сменилось огромным культурным разнообразием. За одно-два поколения возникли резко различные еврейские общины, легко определяемые и определявшие себя как французских евреев, английских евреев, немецких евреев и т.д. Вместе с этим развивалось и проступало на поверхность чувство взаимной отчужденности и сознания инаковости между этими свежевозникшими разнокультурными частями еврейского народа. Наиболее болезненной, однако, была антипатия между теми евреями, которые усвоили одну из европейских культур, и теми, что остались укоренены в своей старой, традиционной религиозной культуре, т.е. между “просвещенными” и “непросвещенными” евреями.

Очарование еврейских просвещенцев ценностями европейской культуры было настолько сильно, что они безоговорочно восприняли и усвоили также и воззрения европейцев [Gentiles] по отношению к евреям. Они начали взирать на евреев романогерманскими глазами и прилагать романогерманские мерки для оценки евреев. Это означало, что просвещенец, как это свойственно типичному менталитету стигматизированного или низкостатусного меньшинства, отождествлял романогерманские особенности с “хорошим”, а еврейские – с “плохим”, и соответственно оценивал своих еврейских собратьев согласно тому, насколько они стерли свои еврейские черты и заместили их с новоприобретенными романогерманскими. Мендельсон [отец Гаскалы, “еврейского Просвещения”] и сам не был защищен от этих вдохновлённых романогерманцами стереотипов и себя-образов евреев. Об этом ясно свидетельствуют многие его высказывания о непросвещенных польских евреях и о идише, на котором они говорили, и который Мендельсон считал “языком фигляров, совершенно негодным и извращенным”, от которого “читатель, способный понимать изящество речи, должен отпрянуть в отвращении”. Преданный соратник Мендельсона по делу Гаскалы, Нафтали Герц Весли, разделял те же отрицательные взгляды на идиш и писал о нем как о языке “изуродованном и смешанном”, “опустошенном и сухом”. Именно потому, что евреи не говорили на “правильном языке”, они и были далеки от всей премудрости и добродетелей, составлявших человеческий закон.

Немалая часть гнева маскилим [“просвещенных евреев”] была обращена против хасидов. Враждебность, которую просвещенные чувствовали по отношению к хасидам, выражалась не только в литературной форме, но и в открыто противо-еврейских актах осуждения. Они писали против хасидов и на иврите, и на новоприобретенных языках, и не знали никакого предела в нагромождении едко-злобных нападок и поливании грязью нового течения, уподобляя его “ежечасно расползающемуся раку”. Многочисленные петиции, поданные противниками хасидов различным правительственным властям, – чтиво мрачное и подавляющее. [*]

[*] Ср. интеллигентскую литературу и публицистику (включая меморандумы в аппарат ЦК КПСС), направленную против русского национального движения.

Одним из наиболее резких критиков, уже не хасидизма, но иудаизма вообще, был Лазариус Бендавид (1762-1832), берлинский еврейский философ, последователь Мендельсона и ведущий кантианец, директор “Еврейской свободной школы” с 1806 г. до её закрытия в 1825 г. В своей немецкой книге “Нечто о свойствах евреев” Бендавид не только призывал к отмене еврейских обрядов, но также нарисовал подавляющий образ еврейского характера. Евреи обладали всеми рабскими недостатками: они завидовали своим нееврейским угнетателям и нанавидели их; они практиковали презреннейшие обряды, усвоенные от греков, римлян и христиан, дабы снискать милость Бога и ею – владычество над страной. Движимые ложным благочестием, они рабски подчинялись своим необразованным раввинам, исполненным предрассудков. Изоляция от христиан породила у них странный язык, перемешанный с заимствованными элементами, и одностороннее развитие сугубо формальной, безмысленной остроты, пустого коварства, которое делало их насмешниками, женоненавистниками и дельцами-махинаторами. Даже от Просвещения, писал Бендавид, для евреев было мало толку. Оно лишь высветило у евреев стремление к внешним оборкам вместо внутреннего развития, приняло форму поверхностного лоска и тухлой роскоши. Богатая еврейская молодежь прогнила до самого нутра, ибо сомневается во всём – она глумится и над еврейским обрядом, и над еврейским законом. Даже переход в христианство, во что ударились многие, не улучшает положения: наоборот, перешедший становится насмешником над обеими религиями, полностью утратившим корни и обреченным на психологическое разрушение.

Разрядив свою ничем не сдерживаемую ненависть против различных видов и типов евреев, Бендавид предлагает исправить мрачное еврейское положение преобразованием иудаизма в “подлинно национальную религию” с верой в Бога и бессмертие и “прогрессом душ умерших к совершенству”. Но прежде всего необходимо прекратить “баловство с позорным, бессмысленным обрядом”, и чтобы достичь этого, Бендавид призывает правительство вмешаться силой. Иначе, хотя некоторые покинут иудаизм, “другие сползутся вместе еще тесней и станут предаваться шутовству с ещё большим рвением”.

Примечательно, что у человека, писавшего эти строки, уважаемого философа, труд которого был увенчан берлинской академией, ведущего популяризатора Канта, не нашлось ничего в его философии, что бы смягчило жестокость его атак на евреев и иудаизм. [*]

[*] Ср. с Чаадаевым или Печериным.

Даже некоторые из тех исследователей, что посвятили свою жизнь изучению иудаизма, проявляли резко критическое отношение к своим непросвещенным единоверцам. Исаак Маркус Иост (1793-1860), первый современный еврейский историк, обвинял “талмудистов” – т.е. тех евреев, которые в соответствии со старой еврейской традицией сосредотачивались на изучении Талмуда – в том, что они “стоят вне современности, живут в воображаемом мире”.

Таков же подход и великого еврейского историка Генриха Граца (1817-91), труд которого имеет такую фундаментальную значимость, что заслуживает более пристального внимания. Как видно из его многотомной “Истории евреев”, Грац глубоко сочувствовал еврейской борьбе за выживание, за своеобразие евреев, их страданиям в рассеянии и мужеству их мучеников. Он был крепким еврейским националистом, полным мессианистского пыла и уверенным, что главнейшие идеи иудаизма вечны, изменяя только свою внешнюю форму. Но, в отличие от Иоста, он был пленником довольно наивного рационализма, что сделало его неспособным к пониманию каббалы и хасидизма. Он презирал оба этих течения как злокачественные наросты на теле иудаизма. Грац прежде всего был поздним продуктом Гаскалы и типичная враждебность маскилим к традиционным восточноевропейским евреям и идишу пробивается в нападках Граца на до-просвещенческих евреев. <...> Они, пишет Грац, “стали презренными в собственных глазах, достойными восхищения только благодаря их семейным достоинствам и сохранению древних преданий, однако искаженных до неузнаваемости их заурядным соблюдением” <...> Он цитирует “справедливые” слова Мендельсона: “Мой народ стал столь отчужденным от культуры, что возможность его улучшения представляется сомнительной” [*].

[*] Пользуясь языком “либеральной” риторики русской интеллигенции 1990-х гг., “отпал от столбовой дороги цивилизации”, “выпал из истории” и т.п.

Грац считает отталкивающей даже физическую внешность до-просвещенческих евреев, на что указывает его замечание о том, что Мендельсон был “воплощением своей расы... низкорослым, чахлым, нескладным, пугливым, заикающимся, отвратительной и отталкивающей внешности” [*], и эту еврейское “расовое уродство” спасал лишь его “вдумчивый дух”.

[*] Ср. заметки Ольги Седаковой про похороны Лотмана и комментарий к ним Константина Крылова:

«Итак, все молчали. Почётный караул менялся у гроба, звучал Бах, и множество людей тихо подходили прощаться. Эстонские люди красиво стояли и склонялись у гроба, красиво опускали цветы. Российские ежились и не знали, что делать со спиной и плечами. Ритуальная геральдика поз и мимики давно покинула наше социальное бытие, на этом иностранном языке, на языке телесного этикета они не могли бы сказать ни слова. Церковные люди, конечно... но...» и т.д.

Сколько здесь восхищённого любования самой телесностью, красивой вышколенной плотью Эстонцев, их совершенными, иностранными, европейскими движениями, и сколько отвращения к “российским”, которые “не знали что делать со спиной” и проч., и которых не очень хочется даже называть людьми (“эстонские люди” vs “российские” и пропущенное слово, просто “российские”, типа “эти, как их”).

Из неё же:

«Прощай, Тарту, версиловская Европа нашей юности, священные камни, иной мир. Теперь ты, наконец, совсем иной. Следы советской жизни исчезают с улиц, как будто дом прибирают после долгого и безобразного дебоша. Без нас тут будет хорошо.»

И ниже – много о свинцовых мерзостях русской жизни.

Для Граца, методы большинства толкователей Талмуда быди “извращенными, буквоедскими, порочными” и “делали кривое прямым, а прямое – кривым”. Иврит до-просвещенческих евреев был “обвосточненным, искаженным, переукрашенным”, он “испортил иврит, превратя его в бормотание одряхлевшего языка”. Что касается идиша, то “евреи используют из немецкого языка устаревшие и путанные слова” и “почти все евреи, за исключением португальских и итальянских, утратили чистоту речи, утратили первое средство интеллектуального общения, заменив её ребяческим жаргоном, который прилепился к ним и воистину стал спутником их несчастий”. В этой связи Грац опять упоминает Мендельсона, который «испытывал отвращение к пренебрежению языком» и «понимал, что растленная еврейская речь вносила немалый вклад в “безнравственность среднего еврея”». Грац и сам чувствовал, что “одним из следствий порчи языка стало то, что немецкие и польские евреи утратили всякое чувство формы, вкуса к художественному и прекрасному, эстетическое чувство.” Польские евреи были “варварскими” [**] и испытывали “отвращение к цивилизации”. Выродился даже еврейский рассудок:

«Извращенное образование [т.е. изучение Талмуда], которому евреи были подвержены с XIV века, отупило их умы и сделало их невосприимчивыми к простоте. Они настолько приучились ко всему искуственному, искаженному, сверхловко выделанному, к тонкостям, что простая, неприукрашенная правда стала не имеющей в их глазах цены, если не смешной и ребячливой вообще. Их образ мысли был в основном извращенным, неотесанным и открыто презиравшим дисциплину логики.»

[**] Тема “варварства”, наряду с темами “рабства” и “паразитизма” – одна из наиболее частых тем психопатологии этнической себя-неневисти, и часто проступает в высказываниях русской интеллигенции. Характерное её озвучивание встречаем напр. в разъяснении режисером А. Михалковым-Кончаловским социософии снятого им фильма “Курочка-ряба”:

«То, что героиня, которая сама часть от части этого общества, говорит: “А может быть мы дикари?” – первый признак того, что в ней происходит духовный рост. Дикарь никогда не назовет себя дикарем, он не знает, что он дикарь, считает себя цивилизованным человеком. Если человек сказал о себе: “Мы дикари”, значит, он уже поднялся над собой, чтобы увидеть где он. Он уже не дикарь.»

(А. Кончаловский, “Возвышающий обман”, М. 1999, стр. 276)

Эверетт Стоункивст, описывая психотип этнического маргинала, иллюстрирует анализ примером идентичного явления, заимствованным из книги Роберта Луиса Стивенсона. Стивенсон описывает беседу со Станислао, аборигеном Маркизовых островов, получившим образование в Южной Америке. Станислао, внутренне разрываемый между культурой предков и западной культурой, пытался психически защитить себя, принимая оценки белого человека. Хотя «он никогда не забывал прошлого», но «по ходу всей беседы Станислао особо подчеркивал и стремился говорить о том, что его страна – страна дикарей и варваров. Когда ему случалось выражать собственное мнение, он предпосылал ему оправдание со ссылкой на то, что он – “дикарь, который попутешествовал”. <...> В этой предосторожности было что-то вызывавшее грусть: он как бы пытался предупредить насмешку, которую ему столь часто доводилось слышать.»

Использование “перекрученных методов и мыслей” стало “невыносимо отвратительно” Мендельсону, ибо нагромождения комментария на комментарии заграждало древнее Откровение слоями “преимущественно хлама и вздора”. Мендельсон, пишет Грац, являл “бьющий контраст тем карикатурам, которые представляли из себя современные ему немецкие и польские евреи”. Польские еврейские мелемеды [учителя еврейских школ] “лозой и злыми жестами с самого нежного возраста учили и заставляли еврейских мальчиков отыскивать в Писании самые абсурдные извращения, переводить их на свой отвратительный жаргон [идиш] и так искажать текст своим переводом, что можно было подумать, будто Моисей говорил на варварском наречии польских евреев.” Более того, “нараставшее с каждым веком пренебрежение всяким мирским познанием достигло такой степени, что в строках Писания прочитывалась всякая бессмыслица, даже кощунства.”

Самый отъявленный антисемит не мог бы нарисовать более едкой, злой, уничтожающей и бесчувственной карикатуры. Но, как мы говорили, Грац был не только великим еврейским историком, но и приверженным еврейству евреем. Его ядовитое изображение традиционного иудаизма показывает, в какой степени он находился под влиянием после-просвещенческого низкопоклонства перед немецкой Kultur, контраст с которой и сделал великую иудаистскую традицию презренной в его глазах.

Соответственно, пробуждающееся еврейское желание впитать немецкий Kultur было для Граца стремлением из тьмы к свету. Мендельсон, говорит он, начал испытывать влечение к немецкой цивилизации потому что “в душные затворы его раввинистических штудий задул свежий ветер из прусской столицы”. <...> [*]

[*] Взгляд, идентичный интеллигентской историософии. Роль Мендельсона в последней исполняет фигура Петра I.

От Мендельсона, Весли и Бендавида наследие еврейской себя-ненависти перешло не только к еврейским историкам, таким как Иост или Грац, но также к выдающимся еврейским интеллектуалам, писателям, государственным деятелям, политикам, журналистам и другим евреям, оставившим след в судьбе тех стран, где они жили. Хотя шесть из них – Пауль Рее, Отто Вайнингер, Артур Требитц, Макс Штейнер и Максимилиан Гарден – были избраны в качестве примеров для анализа Теодором Лессингом в его книге “Еврейская себя-ненависть” (Der jüdishe Selbsthass), он не включил в неё наиболее известного и наиболее влиятельного из всех еврейских себяненавистников – Карла Маркса (1818-83).

[Случай Маркса достаточно освещен в цитируемых нами работах, поэтому мы выпускаем относящиеся к Марксу наблюдения Патая.]

Нездоровость себя-ненависти проявляется не в самом факте самокритики – нравственное негодование по поводу недостатков собственного народа многократно приводило евреев к яростному осуждению этих недостатков, классическим примером чего являются еврейские пророки – но в образе которым еврейские критики евреев, начиная с Мендельсона, некритически усвоили антисемитские стереотипы об еврее и так трагически интернализовали их.

Они многословно, внешне-гладко и правдоподобно говорили о недостатках и пороках евреев – недостатках, которые в действительности “возникали” лишь если еврейскую жизнь, религию, общество и традицию оценивать по теоретически неприложимому романогерманскому [Western Gentile] мерилу. Они сочли польских евреев, с их длинными бородами и кафтанами, отталкивающими и неотесанными, потому что люди в цивилизованном западном обществе носили короткие бороды и платье. Хуже того, они сочли традиционного еврея, напитанного знаниями Библии и Талмуда, примитивным и необразованным созданием – только потому что он не знал немецких поэтов и философов XVIII и XIX в. На них оказали настолько глубокое влияние господствующие тенденции немецкой версии Просвещения, что они сочли традиционную еврейскую жизнь – ту жизнь, которой жили современные польские евреи – ничем иным как проявлением разложения, вырождения, извращенности и даже безнравственности [*]. И даже в XX веке они продолжали считать ту структуру занятости, в которую вогнала евреев диаспоры власть, ярмо которой евреи принуждены были нести, “паразитической” [**], потому что это было любимое антисемитское словечко Прудона, Галтона, Пирсона и иных деятелей этого рода.

[*] Ср. со взглядами русских “западников” на жизнь и характер русского народа.

[**] Ср. идентичные высказывания российского либералитета о “паразитизме” русского населения, “не могущего работать” в той структуре занятости, которая была создана в результате либерталианских деформ экономики. При этом на конкретные претензии о несообразностях экономической структуры, нехватке рабочих мест, отсутствии программ переквалификации и трудоустройства, финансовой и страховой инфраструктуры и проч., обращенные именно к деятелям и структурам, непосредственно обязанным эти проблемы разрешать, в ответ часто слышится либеральное магическое заклинание “работать надо”, живо напоминающее надпись над вратами Освенцима “работа делает человека свободным”.

Выпуклым, до безупречного абсурда, примером подобного восприятия могут служить обращенные к шахтерам Воркуты, которым в течение многих месяцев не выплачивалась положенная зарплата, рассуждения либеральной депутатки И. Хакамады – кому бы ни принадлежало первоначальное авторство “идеи” – о возможности для шахтеров в видах разрешения “своих” проблем заняться заняться сбором грибов и ягод (sic!; вприбавок, чтобы представить всю колоритность ситуации, следует вспомнить, что дело происходило в тундре, где десять месяцев в году зима), чтобы на вырученные деньги купить угольный комбайн, вместо обсуждения конкретных мер по реорганизации производства, переквалификации и перетрудоустройству шахтеров, созданию для них новых рабочих мест и, наконец, элементарно в отношении задержки выплаты заработной платы как противоправного действия, посягающего на экономические отношения и собственность – словом, всего, что составляет непосредственную область ведения именно государственных чиновников, политиков и крупных предпринимателей и финансистов, но никак не шахтеров[1].

Характерно, что вменяя индивидуальным русским ответственность за деформации и разруху в сфере макроэкономики и инфраструктуры, которую отдельные лица в принципе не могут контролировать (implicite в “работать надо”), либералитет одновременно отрицает собственную ответственность за прямые последствия своих программ и действий по отношению к этой сфере. В той мере, в которой такое передергивание не является рационально осуществляемым лукавством или этнической агрессией, в нём наблюдается действие психологической реакции переноса.

Резюмируя существо этого параграфа: этническая себя-ненависть отличается от здравого самокритицизма прежде всего тем, что оценка деятельности и свойств этнической группы X или же индивидуума, как ее члена, производится не в соответствии с ценностями и стеререотипами, имманентными ядру этнокультурной традиции X, но по отношению к ценностям или стереотипам ИНОЙ этнической группы, Y – причем как правило по меркам группы Y, находящимися в антогонистическом конфликте с ценностями, представлениями и материальными интересами группы X.

Соответственно, средством излечения от себя-ненависти является психологическая эмансипация от “общечеловеческих” – т.е. в действительности (в еврейском и русском случаях) от романогерманских – ценностей, мерок и стандартов, от аксиоматического восприятия романогерманских доктрин и мировоззрений; и от романогерманскости как меры человечности.

Такова суть трагедии стигматизированного, непрестижного меньшинства, окруженного высокостатустным большинством – интернализация враждебных стереотипов в опустошающий себя-образ; стереотип себя и самоотчуждение, в сравнении с которыми травма марксистского отчуждения рабочего класса предстает незначительным эмоциональным неудобством.

Французское еврейство конца XIX века являет пример образованной и ассимилированной общины, многие из интеллектуальных вождей которой пытались сражаться с отрицательными стереотипами о еврее, стереотипами, составлявшими часть господствующих воззрений на “расовые” свойства и различия. Но в то же время, будучи частью французского общества и неизбежно находясь под влиянием французских идей, эти франко-еврейские literari сами вторили преобладающим французским воззрениям на евреев. Эрнст Ренан (1823-92), один из наиболее влиятельных французских ученых второй половины XIX ст., писал: “Я первым признаю, что семитская раса [представителями которой прежде всего являются евреи], сопоставительно с индоевропейской расой представляет в сущности низший уровень человеческой природы” [*]. Хотя Ренан никогда не сказал чего-либо хотя бы отдаленно антисемитского, его отрицательное воззрение на семитскую расу, которое разделяли и некоторые другие значительные французские исследователи – антропологи, социологи и медики – было использовано антисемитскими авторами <...> Находясь под влиянием взглядов, господствующих в окружающем их обществе, евреи вскоре и сами прониклись убеждением, что в действительности обладают столь широко приписываемыми им отрицательными чертами. Однако поскольку главным стремлением еврейских деятелей было защитить евреев, их высказывания представляют необычную смесь похвал и критицизма. Так, еврейский публицист писал в статье для еврейского ежегодника, что евреям свойственна “высокая нравственность” и “умственные качества”, в то же время указывая на их “изворотливый вид” и “отдельные значительные пороки”. Другой еврейский писатель, вторя мыслям Ренана, выражал в L’Univers Israélite надежду, что “благодаря своему интеллекту и способности к приспособлению, семиты смогут вскоре отринуть свои ужасные изъяны и присоединиться к своим арийский сородичам на высотах, где последние купаются в славном свете чистоты и святости”. “Ужасные изъяны” семитов (т.е. евреев) считаются безоговорочно принятым фактом; об их улучшении, напротив, говорится лишь как о благочестивой надежде.

[*] Ernest Renan, Histoire générale et systéme comparé des langues sémitiques, Paris, 1855, стр. 4-5.

Подобным же образом еврейский член французской Палаты депутатов Альфред Наквет, выступая в защиту евреев, утверждал, что “современные французские евреи – ровня другим французам, потому что за прошедшее время они преодолели неполноценность, которую я усматриваю во всех восточных народах, неполноценность, от которой страдали и евреи, но от которой они были освобождены благодаря тому, что я называю арийским оплодотворением...”

Камиль Дрейфус, вольнодумец и политический редактор La Nation, в цикле статей, написанных им против антисемитизма, доказывал что еврейской расы не существует, указывая: “Неужели еврейские бабушки были столь целомудренны, что ни капли арийской крови не примешалось к текущей в моих венах проклятой крови семитов.”

Нетрудно видеть, что творилось в сознании этих авторов. Они были приверженными евреями и взялись за перо, ибо их еврейскость двигала их к защите евреев от антисемитских нападок. Но даже стремясь защитить евреев, они не могли не продемонстрировать, до какой степени они интернализовали антисемитские представления о евреях. Отсюда и “изворотливый вид” евреев, и их “глубокие пороки”, их “ужасные изъяны”, их “неполноценность” и “проклятая кровь”. [*]

[*] Ср. с восприятием России и русских западниками-“патриотами” XIX века и характером их рецептов по совершенствованию русского бытия или с частыми высказываниями подобного рода современных авторов:

«наши народные прозрения - явление зловещее, опасное... то, что произошло в стране, неизбежно и справедливо... все происшедшее – расплата за слепоту, за страх перед свободой... за наше внутреннее, въевшееся в плоть и кровь рабство, за неумение и нежелание быть взрослыми... вечно у нас какие-то плохие Они разрушают, гадят, а мы ни при чем»

«Российская империя возникла в конечном счете от Карпат до Тихого океана, потому что люди бежали от рабства – на Дон, за Волгу, за Урал. А рабство несли с собой, как инфекцию, которую нельзя оставить дома, закинув под лавку»

Михаил Пробатов, “Алфавит”, Москва, 26.7.2000

При этом хотя цитированные статьи в действительности не являются себя-ненавистническими и направлены на отстаивание русских интересов, показательно насколько риторика себя-ненависти въелась в сознание их авторов.

Во вторую половину XIX ст. французское еврейство явило немало выдающихся индивидуумов, занявших значительные места во французском научном мире. Однако тщательность и отстраненность рассудка, которой похвалялись эти люди, не воспрепятствовала принятию ими, без всякого научного рассмотрения, воззрений об еврейском упадочничестве, деградации и презренности – совершенно подобно еврейским журналистам и писателям, с тем единственным отличием, что ученые более подчеркивали вину нееврейского окружения за создавшееся положение евреев. Среди таких ученых был Теодор Рейнах (1860-1928), выдающийся востоковед, еврейский историк, профессор Школы высших социальных исследований, кавалер Легиона чести, писавший в своей “Истории евреев”, что “ненависть, преследования, законодательные ограничения вызвали в евреях повсюду физическое и моральное вырождение и сообщали им все пороки угнетенных и нищенствующих рас”. В первом издании своего сочинения он зашел еще далее, утверждая, что в результате обращения христианской церкви с евреями “Израиль чах... и стал заслуживать презрения, которое и пало на него.” Во втором и последующих изданиях эти суждения были замещены расплывчатой ссылкой на “глубочайший упадок Израиля”, совпавший по времени с Возрождением в Европе.

Его старший брат Соломон Рейнах (1858-1932) был известным археологом, филологом и историком, главный труд которого “Общая история религий” (1909) следовал вольтеровской традиции радикального рационализма и классифицировал христианство и иудаизм как “варварство”. По отношению к Талмуду и “тем отсталым евреям, которые следуют его предписаниям”, у Рейнаха не было иных чувств кроме презрения, и он был убежден в “неполноценности восточноевропейских евреев” [*]. Оба Рейнаха, как и их старший брат, Иосиф (1856-1921), известный французский политик и историк, будучи резко критичными по отношению к евреям, одновременно были бесстрашными борцами за еврейское дело. Все трое были были убежденными дрейфусианцами, требовали пересмотра дела осужденного капитана, принимали участие в еврейской деятельности и внесли весомый вклад в еврейские исследования.

[*] Русская интеллигенция не поднималась до высот равного ниспровержения всех религий. Со времён канонического клинический примера Вл. Соловьёва доныне презренным было русское православие, но не польский католицизм или тем более иудаизм.

Подход других евреев также отличался двойственностью. Леон Кан (1851-1900) был историком французского еврейства, редактором L’Univers Israélite и активным деятелем многих еврейских обществ в Париже. Но от также следовал антисемитской линии, когда писал, что из-за угнетения еврей превратился в создание, в котором “не осталось ничего кроме лицемерия, трусости и порока. Однако грядет идея свободы, равенства и братства – и все накопившиеся в еврее миазмы исчезнут от ее освежающего дуновения.” Подобным же образом Джульен Бенда (1867-1956), известный писатель и философ, считал свое еврейское происхождение несчастливой ношей и характеризовал “узкого иудейского еврея” как “порабощенного страстью мелкой ежедневной корысти, терпеливого, боязливого, экономного, трудолюбивого и слепого хранителя обычаев, которые потеряли оправдание и цели своего существования”. В этих и многочисленных подобных высказываниях прежде всего заслуживает внимание безусловное принятие даже еврейскими исследователями и историками воззрений о евреях как лицемерах и трусах, о том, что они полны пороков и нравственно развращены. После того как эти отталкивающие стереотипы о до-эмансипированных евреях приняты в качестве действительного факта, на сцену является верность иудаизму и возлагает всю вину за еврейское состояние на неевреев. Критическому исследованию вопроса о том, поддерживается ли этот стереотип действительными историческими фактами, пришлось дожидаться нового поколения историков.

Однако некоторые еврейские ученые и авторы смогли освободиться от болезни себя-ненависти и выработать еврейское национальное сознание и гордость иудаизмом и своим собственным еврейством. Ярким примером является случай Бернарда Лазара (1865-1903).

Сын еврейского предпринимателя из Прованса, Лазар стал неверующим еще до приезда в 1886 г. в Париж, где он посвятил себя литературе, критике и анархистскому движению <...> Растущие проявления антисемитизма и прибытие в Париж еврейских беженцев [из России] побудили Лазара высказать свои взгляды на еврейский вопрос. Впервые он сделал это в двух журнальных статьях в 1890 г. Следуя подходу, типичному для еврейских просвещенцев, Лазар различал два рода евреев: израэлитов [israelites] и жидов [juifs]. Израэлиты, ассимилированные во французское общество и от этого много улучшившиеся и рафинировавшиеся, укорененные во Франции и образовывавшие группу, к которой он и сам принадлежал, пользовались его полной симпатией. Жиды – составлявшие немецкое и восточноевропейское еврейство – были объектом его безграничного презрения. Он изображал жидов в стиле, свойственном традиционной антисемитской карикатуре: их целью были деньги, быстрая нажива, они были “грубыми, вульгарными и грязными”, “мародёрствующими татарами”, “презренным народом”, “космополитами”, “без связи и привязанности к какой-либо нации <...> подобными бедуину, безразлично кочующему со своей палаткой”. Эти и другие антисемитские обвинения были, по мнению Лазара, в сущности верными, когда они прилагались к жидам. У французских израэлитов, однако, не было ничего общего с этим народом и они не должны были иметь с ним никакого общения. Более того, израэлиты должны были “изгнать вон эту растлевающую их проказу, этих париев... выблевать эту старающуюся вползти гниль”. Лазар осуждал и требовал отвергнуть “еврейскую солидарность”, к которой взывали некоторые еврейские общества в стремлении помочь беженцам с востока, и провозгласил, что “мы должны покинуть их”, ибо при существующем положении дел “нас путают с ними”. [*]

На этом раннем этапе Лазар видел средство к избавлению от антисемитизма, так несправедливо обращенного против него и патриотичных французских израэлитов, в ассмиляции. Евреи должны были исчезнуть без остатка, должны “раствориться в массе французской нации”. Пророчествуя о, как ему казалось, грядущем, Лазар писал в Le Figaro в 1893 г., что слияние евреев с французским народом есть лишь вопрос времени, ибо “евреям предопределено полностью исчезнуть”.

В 1892 г. Лазар начал работу над книгой об антисемитизме, вышедшей в 1894 г. Хотя центральный тезис этой книги был сходен с утверждениями его журнальных статей 1890 г., т.е. что “главные причины антисемитизма лежат внутри самого еврейства”, настрой Лазара претерпел заметные изменения. <...> Эти изменения произошли отчасти благодаря растущему антисемитизму, а отчасти – благодаря его ознакомлению с еврейской историей, внушившей Лазару более положительную оценку иудаизма. <...>

Увидев связь еврейского вопроса с социально-политическим окружением, Лазар пришел к пониманию, что “с еврейской точки зрения, наибольшие препятствия для еврейского освобождения – это психологические препятствия”. Они заключались не столько в культурной отсталости, сколько в глубокой деморализации, препятствовавшей подлинной эмансипации евреев. В статье озаглавленной “Новое гетто” (La Justice, 1894) Лазар пишет об атмосфере вражды, ненависти и предрассудков, окружающей евреев, которая заместила собой стены старого гетто и образует новую психологическую стену, воздвигнутую антисемитом между собой и евреями. Лазар вступил в нарождающееся сионистское движение, <...> стал редактором французского сионистского журнала “Сион” и поставил свое острое перо на службу еврейскому национализму и борьбе с его противниками. Он стал бесстрашным борцом за еврейское дело и, в полную противоположность своим ранним взглядам, стал рассматривать ассимилированное французское еврейство как группу “в состоянии далеко зашедшего распада”, “прогнившую от общения с христианским миром”. Он с гордостью подчеркивал, что “мы всегда были древним, упорным народом, упрямыми бунтарями; мы хотим быть самими собой – тем, чем нас сделали наши праотцы, наша история, наши традиции, наша культура, и нам хорошо известно как отвоевать право, которое у нас никто не сможет отнять, – быть не только человеком, но и евреем”. <...>

Он пришел к заключению, что “евреи могут приносить человечеству бóльшую пользу, оставаясь собой, оставаясь верными своим традициям”.[2]

Особая разновидность себя-ненависти возникла среди ближневосточных еврейских общин в Израиле. За несколько лет, прошедших после образования государства Израиль, сотни тысяч еврейских иммигрантов вдруг оказались живущими бок о бок с людьми совершенно иного прошлого. Культурно господствующей и ведущей группой стали ашкенази европейского происхождения, и их реакцией от встречи с ближневосточными евреями был шок инаковости. Около 25 лет тому назад я описал и проанализировал стереотипы, быстро развившиеся у этих двух основных групп еврейского народа в Израиле. Европейские евреи считали ближневосточных неустойчивыми, эмоциональными, импульсивными, ненадежными и неспособными к чему-либо, вечно лгущими, ленивыми и хвастливыми, склонными к насилию и не контролирующими свой вспыльчивый нрав, суеверными, ребяческими и грязными; и в целом – примитивными и бескультурными. Ближневосточные евреи, в свою очередь, негодовали на власть ашкенази над собой, презирали их пунктуальность и неверие, возмущались их дискриминацией против ближневосточных евреев и тем, что ашкенази считали их неполноценными и второсортными.

С ходом лет эти взаимопренебрежительные стереотипы претерпели определенные изменения. Ашкенази обнаружили, что характер восточных евреев был не столь плохим, как это показалось при первой встрече, и что отличия этих евреев от них не были обязательно “плохими”. Элита ашкенази восприняла идеи “культурного многообразия”, и между группами завязалось сотрудничество по сохранению традиционных культурных ценностей различных общин. С восточной стороны все громче раздавались требования равноправия, устранения всякой дискриминации и признания того, что большинство населения Израиля de facto составляют восточные евреи.

Пока на политическом уровне происходили все эти события, члены некоторых ближневосточных еврейских групп, и в особенности североафриканских, не смогли избежать заражения себя-ненавистью. Подобно тому как европейские евреи в послепросвещенческую эпоху вольно или невольно восприняли нееврейские отрицательные стереотипы о неполноценности и презренности еврея, заучив их и начав бессмысленно, по-попугайски вторить им – причем как раз в то время, когда отношение неевреев к евреям становилось более великодушным и менее отрицательным – так и североафриканские евреи интернализовали подчеркнуто уничижительные ашкеназийские стереотипы о восточных евреях именно в то время, когда среди самих ашекнази этот стереотип сходил на нет или же по меньшей мере претерпевал изменения под воздействием более объективного понимания личности восточных евреев.

Вышедшее в 1961 г. исследование явления самоотвержения [*], распространенного среди североафриканских переселенцев в Израиль, вскрывало, что они в значительной мере интернализовали прежний, отрицательный стереотип о них, свойственный другим израильским евреям. Североафриканские евреи “назывались чаще всего в качестве самых нежелательных соседей не только ответчиками европейского или ближневосточного происхождениями, но также и самими собой” <...> Среди наиболее отрицательных качеств североафриканских евреев, указывавшихся в примерно одинаковых пропорциях европейскими, ближневосточными и самими североафриканскими ответчиками, отмечались <...> агрессивность, нежелательные личные свойства, недостаток культуры и шумные дети. Чем моложе были отвечавшие, тем большей оказывалась доля тех, кто высказывали эти симптомы самоотвержения: она возрастала с 18% среди возрастной группы в 60 лет и старше до 40% в возрастной группе 18-24 лет. Эти результаты автор исследования считал “либо реакцией на неоднозначный статус североафриканцев в качестве основной мишени этнической враждебности в Израиле, либо попыткой части эмигрантов из северной Африки соответствовать нормативным образцам (стандартам) общества”. Дополнительно было установлено непропорционально высокое желание североафриканских евреев иметь своими соседями евреев европейских. Более того, чем обширней оказывался их соседский контакт с “европейцами”, тем более положительным был их настрой в пользу этих соседей.

[*] Judith T. Shuval, “Self-Rejection Among North American Immigrants to Israel”, Israel Annals of Psychiatry and Related Disciplines, Spring 1966, 4(1), стр. 101-110.

В данном случае мы наблюдаем, как часть общего явления, эффект переноса романогерманских стереотипов, приводящий к возникновению себя-ненависти без прямого социального контакта с романогерманским социумом; ср. с развитием подобного явления среди русской интеллигенции, русских “западников” или японских “хайкара”.

Подобные же результаты были получены и в проведенном в 1972-го году в Глазго, Оксфорде и Хайфе исследовании [*], показавшем, что дети в возрасте 6-11 лет чувствительны к тонким социальным влияниям, ведущим к понижению оценки и чувства важности собственной группы в сравнении с инородной группой, полагаемой в некоторых отношениях “господствующей” или “высшей”. В Израиле дети не только европейских, но также и восточных евреев высказывали предпочтение фотографиям европейских молодых евреев по сравнению с восточными молодыми евреями. Исследователи интерпретировали эти результаты как свидетельство того, что дети ассимилируют (усваивают) отрицательную оценку собственной группы.

[*] Henry Tajfel, Gustav Jahoda, Charlan Nemeth, Y. Rim, N.B. Johnson, “The Devaluation by Children of Their Own National and Ethnic Group” // British Journal of Social and Clinic Psychology, 1972, № 11, стр. 235-243.

Эти детские настроения сохраняются и во взрослом возрасте <...> Так, было установлено, что хотя евреи европейского происхождения, служащие в израильской армии, предпочитали социальные контакты с членами своей группы, евреи ближневосточного происхождения не испытывали предпочтения к членам собственной группы.

Было также установлено, что предпочтение иногрупников [outgroup] является классовым явлением: как у ашкенази, так и у сефаридов члены рабочего класса предпочитали стереотипы внешней, а не собственной группы; однако в среднем классе как у ашкнази, так и у сефаридов авто-стереотипы оказывались предпочтительными по сравнению с гетеро-стереотипами [*].

[*] Y. Rim, R. Aloni, “Stereotypes According to Ethnic Origin, Social Class and Sex” // Acta Psychologica, Amsterdam, 1961, т. 31, № 4, стр. 312-25.

Мой личный опыт общения с взрослыми и подрастающими восточными евреями в Израиле позволяет утверждать, что они часто стыдятся собственного происхождения и пытаются сойти за ашкенази. К примеру, если спросить североафриканского еврея о месте его рождения, можно часто услышать в ответ “Париж” или “Франция”, и потребуются дальнейшие расспросы, чтобы выдавить признание, что в действительности он происходит из Алжира или Марокко.

Себя-ненависть восточного еврея в Израиле является следствием его более высокой оценки ашекнази, составляющих господствующую культурно и социоэкономически группу в стране, в которую он пытается ассимилироваться. В “христианском” [*] окружении, как например в Соединенных Штатах, подобный же процесс может подвинуть еврея к напряженным попыткам влиться в “христианское” большинство. Одним из проявлений этого стремления стало движение Новой Левой, в котором в значительной мере выразилась еврейская себя-ненависть.

[*] Кавычки переводчика, ибо “современное американское общество не является христианским в каком-либо действительном смысле” (Ротман и Лихтер, 1982 – о положении конца 1960-х гг.).

Новая Левая была леворадикальным течением, привлекшим в 1960-х гг. множество студентов и иных молодых людей Соединенных Штатов и Европы. Евреи играли в нем выдающуюся роль[3]. Некоторые аналитики объясняли [столь непропорциональное] участие евреев в Новой Левой как результат традиционалистического еврейского воспитания в еврейской семье среднего класса, ставящего в центр всего детей и потакающего им, что воспитывает индивидуумов, нетерпимых к правилам и ограничениям и настойчивых в стремлении немедленного достижения идеального [по их критериям] общества. <...> Шестидневная война 1967 года привела еврейских Новых Левых к кризису и расколола их ряды: одни из них стали наиболее ярыми врагами “сионистского империализма”, другие начали организовывать отколовшиеся от Новой Левой выраженно еврейские и проеврейские группы и провозглашать поддержку их деятельности со стороны еврейских кругов [establishment’а]. <...>

Могло казаться поразительным, что еврейские члены Новой Левой (бывшие, преимущественно, детьми евреев, переживших европейское гетто и концлагеря) безусловно и целиком отождествляли себя с левым марксизмом, негритянским антисемитизмом, арабским анти-израилизмом и советским антисионизмом. Где бы ни обнаруживалось расхождение между еврейской и нееврейской точкой зрения [позицией], можно было расчитывать, что они поддержат нееврейскую. Это крайнее проявление себя-ненависти давало им (или им казалось, что давало) “возможность освободиться от предковских и, непосредственным образом, родительских уз и перейти из меньшинства в большинство”; в то время как любопытный феномен евреев, поддерживающих негритянский антисемитизм, может пониматься как приятие или, скорее, требование, “своей доли вины за порабощение негров в Америке” – каковым образом они “неявно утверждали свою принадлежность к господствущему, даже пускай и виновному большинству” [*].

[*] Ср. с подобными заявлениями (как прямыми, так и косвенными) современных русских интеллигентов, что русским должна быть приписана доля вины за голокост.

Наиболее любопытными интеллектуально здесь смотрятся как раз извивающиеся косвенные претензии на “свою долю в голокосте”, подобные озвученной Ю. Афанасьевым:

«Хотя организаторами Холокоста выступали не христиане, а нацисты – адепты неоязыческой тоталитарной идеологии, нет сомнения в том, что... все христианские Церкви [курсив наш] несут моральную ответственность за истребление европейского еврейства.»

«...западные христианские конфессии сделали серьезную попытку осознать свою ответственность и преодолеть наследие прошлого. Я позволю себе... цитату, принадлежащую известному немецкому католическому богослову Мецу: “Я даю своим студентам… критерий оценки, чего стоит такая-то теологическая система. Спросите себя: могла бы теология, которую вы изучаете, остаться после Освенцима такою же, какой она была прежде? Если да - то держитесь от нее подальше!” ... после Освенцима должна измениться не только наша жизнь, но и сама наша вера. Результатом осмысления Освенцима должны стать не только этические, но и вероучительные последствия.»

«Однако Русская Православная Церковь не только не осознала свою ответственность, но, всецело находясь еще в рамках “константиновской парадигмы”, в основном разделяет традиционный средневековый антииудаизм, подчас переходящий в откровенный антисемитизм. Из-за консерватизма РПЦ в России и сегодня все [видимо, в РГГУ] свято убеждены, что еврейский народ отверг Мессию, что евреи распяли Христа и до сих пор несут ответственность за его убийство, а потому они отвергнуты прокляты Богом.»

«...если церковный антисемитизм привел на западе в конечном итоге к Освенциму, поддержка Церковью абсолютной власти на Руси явилась одной из причин ГУЛАГа.»

(Наконец-то открылись причины ГУЛАГа. Далее см. Ю. Афанасьев, характерное заглавие статьи “Этика и глобализация” // “НГ-Сценарии”, 28.1.1998; полемику – насколько здесь возможна полемика – см. А. Витте, “Откровенный плагиат – не добродетель” // “НГ”, 8.4.1998; а также интернетовский очерк Марка Маркиша “Когда расходится туман”)

Колоритная абсурдность этого рода утверждений предстаёт в особенности выпуклыми при учете гипер-представленности еврейских и др. коммунистических этнонационалистов в правящем большевистском слое и одновременной недопредставленности в нём русских– хотя бы и подобных Афанасьеву “нерусских русских” – не говоря уже о фоне действительной роли русских в войне. Тем ярче оттеняется их абсурдистская логика (“мы, российские либералы, почти что тоже мочили евреев, значит мы тоже почти европейцы”) и обуславливающий эти утверждения и их парадоксалистскую логику специфический характер психологических мотиваций высказывающих их индивидуумов.

Ко второй половине 1970-х гг. Новая Левая в США и Европе в основном осталась в прошлом.

Эта особая форма еврейского антисемитизма является лишь самым недавним проявлением по существу того же психологического механизма, который возник во время Просвещения, когда ценности романогерманской среды были интернализованы эмансипированными евреями до такой степени, что они почти автоматически осуждали каждую особенность, которой евреи отличались от неевреев, как плохую, неполноценную и заслуживающую презрения. Эрнст Вольф указал еще за несколько лет до появления Новой Левой, что эта форма поведения, которая поддерживает побуждения и дело – а я прибавлю, и ценности – худших врагов еврейства и заставляет евреев эхом повторять предрассудки, питаемые нееврейскими антисемитами, “с очевидностью является поражающей психику, заразной, полной яда и ожесточения и одержимой ненавистью формой презрения расширенного «Я»”, сходной с психоаналитическим механизмом идентификации с агрессором. При этом, конечно, в значительной мере наблюдается описанный Левиным отрицательный шовинизм, заражающий индивидуумов, стыдящихся своей принадлежности к низкостатусной группе (или, что оказывается тем же самым, группе, которую они считают низкостатусной). Такой индивидуум “расположит на своей шкале ценностей те из обычаев, видов внешности, стереотипов отношения к разнообразным предметам [и, добавлю я, ценностей], которые представляются ему характерно еврейскими, не особенно высоко. Он оценит их низко. Он проявит «отрицательный шовинизм»”

Невзирая на эту позднюю поросль еврейской себя-ненависти, к концу последней четверти XX столетия еврейская психика, как представляется, в основном освободилась от незванно-докучливого Просвещения. Евреи, вне всякого сомнения, смогли освободить себя от него потому что в последнем поколении история расстреливала их одним за другим событиями, которые не испытывал ни один другой народ <...> Эти события укрепили солидарность евреев во всем мире, одновременно сведя рудименты себя-ненависти к малозначительным остаткам.

* * *

Этническая себя-ненависть – явление, известное среди различных меньшинств, но в “классической” форме наблюдающееся среди евреев, или по меньшей мере среди них его симптоматология была наиболее детально изучена. Так или иначе, но никакой другой народ не обвинялся столь последовательно в “паразитизме” и не усвоил это презираемое свойство в качестве элемента собственного представления о себе [себя-стереотипа]. Непрестанные заявления о еврейской неполноценности и ущербных еврейских чертах породили во многих евреях чувство коллективной вины, ставшее противофоном еврейскому убеждению в групповом превосходстве. Более того, различия между самими евреями, как то между сефаридами и другими еврейскими этническими группами, между просвещенными и непросвещенными евреями, между ашкенази и восточными евреями и т.д. часто принимали характер презрения, направленного со стороны тех, кто был убежден в собственном превосходстве, на тех, кого они считали неполноценными в сравнении с собой. Что эти центробежные силы не разорвали окончательно еврейское единство, свидетельствует о силе еврейской традиции и ее способности удерживать вместе существенно различные и эмоционально антагонистические части еврейского народа.