ЧЕРНОГО КОБЕЛЯ НЕ ОТМОЕШЬ ДОБЕЛА

себя-ненависть среди негров в США

В течение длительного времени негры, ввезенные в США в качестве рабов, жили особняком от белых, самостоятельной и замкнутой общиной. О сколь-либо существенном культурном соприкосновении между двумя этническими группами – европейской и негритянской – говорить в этот период не приходится, их контакт был самым поверхностным, напоминая замыкание евреев в гетто до начала еврейского просвещения (Гаскалы). Общение между двумя группами было сведено до абсолютно необходимого минимума, причем взаимодействие индивидуумов из различных групп было, как правило, сугубо служебным и проходило на периферии психики, не затрагивая ее глубинных слоев.

Положение начало медленно изменяться после гражданской войны 1861-65 гг.

[...]

негритянская масса оставалась до начала XX века резко отделенной от белой, а культурные и психологические особенности негров были для белых terra не только incognita, но и попросту никого не интересующей^[1].

К началу XX века в США образовалась небольшая негритянская элита – тонкий слой образованных негров; иногда даже университетски образованных. Из этого-то слоя и прозвучал впервые голос, свидетельствовавший о психологических муках людей, вышедших из черного слоя, но не могущих пристать к белому. Это была ставшая знаменитой книга негритянского социолога Дю-Бойса “Души черного народа”^[2].

Дю-Бойс повествовал о собственных страданиях, об отказе белых коллег обмениваться с ним визитными карточками: “и тогда меня осенило с резкой неожиданностью, что я – другой, чем они [...] отрезан от их мира бескрайней сеткой. [...] Зачем Бог сделал меня изгнанником и бродягой в собственном доме?” Дю-Бойс рассказывал о страданиях своего народа, о муках двойного сознания, о том, что значит – иметь два “Я”, “два враждующих идеала в одном черном теле, только упорствующая прочность которого не дает ему разорваться в куски”.^[3] “Из двойной жизни, которой принужден жить каждый американский негр [...] вырастает болезненное самосознание, почти патологическое чувство личности и нравственное колебание, уничтожающее всякую уверенность в себе.”^[4]

### др. цитаты из Дю-Бойса

### психологические страдания – прежде всего на границе; в нижних классах – меньше, поскольку они менее соприкасались с белым миром и менее усваивают его воззрения и мерки

Социолог Чарльз Джонсон указывал (в книге “Детство в Черном Поясе”), что желание черной молодежи влиться в культуру белых – культуру, которая считает их физически и умственно неполноценными, ставит черную молодежь в опасное положение. “Это положение требует конструктивного разрешения, если только негритянской молодежи суждено жить нормальной, уравновешенной жизнью. Но успешная адаптация достигается редко. [...] табу, запреты и подавляющие символы [...] всепроникающи и постоянны и [...] могут с самого раннего детства глубоко повредить личность”^[5].

Широко распространившееся к этому периоду воззрение, что предрассудки белой культуры против негров не позволяют неграм сформировать уважение к собственной личности и ценить её self-esteem), повело негритянских интеллектуалов к стремлению и попыткам исправить положение. В качестве краткого иллюстративного примера можно упомянуть историка Картера Вудсона, посвятившего значительные усилия распространению знаний о негритянской истории среди черных детей, чтобы “противостоять повреждению, наносимому негритянской психике”^[6]. Попытки эти были малоуспешны – самый знаменитый из негритянских социологов, Франклин Фразиер, писал, что черная молодежь выработала отрицательное воззрение на себя, несмотря на все попытки предотвратить это.^[7] Он констатировал, что все усилия поддержать самоуважение среди негров и помочь им осознать намерения белых “не предотвратили усвоение [негритянскими] детьми нижнего класса презрительного представления о неграх”; и рассматривал случаи того, как молодые негры, испытав унижающее отношение к себе со стороны белых, стали “ненавидеть себя”; Фразиер заключал, что негритянская “молодежь в семьях низшего класса [...] при формировании своих воззрений на себя как негров испытала влияние воспринятых её родителями взглядов о том, что негр – низшее существо, и его подчинение белому человеку неизбежно”.^[8]

В межвоенные годы представление о том, что социальное окружение искалечило самооценку черных, было воспринято белыми социологами, и некоторые из них внесли аналитический вклад в развитие этого воззрения. Специалист в области культурной антропологии Х. Паудермейкер высказывал мнение о важности самоценения личности: “Что уважение важно для формирования хорошо интегрированной и эффективно действующей личности признано многими теориями, психологическими и социологическими”. Обсуждая то, какое влияние оказывает неуважение на эго индивидуумов негритянской общины, Паудермейкер отмечал: “Быть может наиболее тяжелое последствие для индивидуума, которому отказывается в уважении, – это незаметно подкрадывающееся разрушительное воздействие на его самооценку. Немногие могут долго противостоять сомнению в себе перед лицом постоянного принижения и уничижения со стороны окружающих”.^[9]

Паудермейкер был не единственным и не первым белым социологом, который пришел к заключению, что психика индивидуумов из нижнего класса негритянского населения страдает от сегрегации. Психолог Йельского университета Джон Доллард в классическом исследовании “Каста и класс в южном городе” показывал, что сегрегация оказывает отрицательное влияние на эго негров, создавая положение, при котором негры вынуждены принимать нормы и оценки (стандарты) белых как господствующие над негритянскими нормами^[10]. Исходя из воззрения Фрейда о том, что первый объект любви человека – это сам данный человек, Доллард полагал, что большинство черных сильно страдают, обнаруживая, что их черты не ценятся. “Им приходится претерпевать нарциссическую рану, когда они обнаруживают, что все отличительные черты фундаментального «Я» негра, считаются «дурными» в обществе”. Последствия “нарциссической раны” серьезны и длительны. В глазах Долларда, процесс обнаружения собственной малоценности – по меркам белой системы – означал “ранение фундаментального чувства целостности личности” и являлся для негров “одной из основных фрустраций^[11], рождающих чувство враждебности к белой касте”.^[12]

Ряд исследований этого времени был посвящен психике мулатской интеллигенции (светлых негров), также встречавшей отторжение со стороны белого общества. Социолог Р. Парк использовал пример мулатов при построении авторитетной теории маргинальной личности. Теория стремилась постичь причины психической неустойчивости тех индивидуумов, которые, происходя из группы меньшинства, ассимилировались в господствующую культуру только затем, чтобы столкнуться с отторжением со стороны прирожденных носителей этой культуры. Основным объектом изучения Парка были еврейские иммигранты. Зависший между двумя культурами маргинальный индивидуум обладает “неустойчивым характером”, симптомом “невротической психики”^[13]. Страдания такой личности включают “психическую неустойчивость, напряженное самовосприятие, тревожность, беспокойство, мятение и недомогание”.^[14]

Многие социологи были склонны считать психику маргинальных негров поврежденной. Эдвин Сазерленд, представляя мнение целой школы социологических взглядов, подчеркивал “конфликт ценностей или иную внутреннюю несогласованность личности” как критерий дезорганизации и утверждал, что “маргинальный индивидуум представляет типичный пример дезорганизации личности”.^[15]

В 1937 г. Эверетт Стоунквист углубил разработку теории Парка о маргинальной личности. Столкнувшись с социальным отторжением, маргинал вырабатывает необычные черты в своей личности; его поражает недуг “двойного сознания”. Зависнув между культурами, маргинал приобретает “две пары очков, каждая из которых дает резко отличный образ личности”, приводя к внутрипсихическому конфликту. Пополняя список психологических проблем маргинала, Стоунквист указывал, что маргинал страдает от конфликта самоидентичности, комплекса неполноценности и обостренной чувствительности, что ведет к (хорошо известной у евреев) “склонности находить злоумышление и дискриминацию даже там, где их нет”^[16].

Чарльз Джонсон, ученик Р. Парка, отмечал, что трагичность положения негритянской интеллигенции связана также с её одиночеством, и что “первые негры, получившие образование, были, несомненно, очень несчастны”^[17]; “идентификация с негритянской группой не дает негритянской молодежи чувства эмоциональной защищенности и конструктивных стимулов” ^[18].

Антрополог А. Дэвис в статье, основанной на его исследованиях межвоенного времени, указывал, что этнический статус индивидуума оказывает значительное влияние на его личность в условиях, когда этническая группа является подчиненной и ценит культуру господствующей группы. Однако, подобно Джонсону, он считал, что эти условия не обязательно ведут к катастрофе, если только группа обладает “собственным интегрированным обществом” (как то еврейским гетто). Образ жизни негров на юге, среди негритянской общины, таков, что они могут избегать трагической участи; сложности возникают когда “негр живет в соседстве белых американцев и участвует в экономической и другой деятельности, стремясь при этом к такому же статусу, каким обладают американцы”^[19].

В середине 1930‑х гг., после того как в социологии было разработано понятие себя-ненависти (self-hatred), исследователи стали смотреть на негров через линзу этой новой концепции. Существо понятия обращенной на себя ненависти, разработанного Куртом Левином, заключается в том, что индивидуум, принадлежащий к непрестижной группе имеет низкую самооценку. Взирая на свою группу глазами господствующей группы, он испытывает резкие чувства против своей собственной группы и желает быть членом привилегированной группы. Первоначально Левин разрабатывал свою теорию применительно к евреям, и хотя сами по себе мысли Левина о распространенной среди евреев себя-ненависти были далеко не новы и широко приняты, но теория Левина впервые свела воедино комплекс черт, описывающих данное психическое состояние, определила его как не только нежелательное, но и патологическое, и нарекла обозначающий термин для страдавших от него^[20]. У Левина нет статьи, посвященной отдельно негритянскому вопросу, но он указывал, что негры восприняли от белых отрицательные стереотипные представления о себе, неграх, и стыдятся собственной идентичности, желая вырваться из принадлежности к ней. Левин указывал на негров как на “один из наиболее известных и крайних случаев ненависти к себе”^[21]. С середины 30‑х гг. и другие исследователи стали обращать внимание на проблему ненависти к себе среди американских негров. Исследуя как высшие, так и низшие классы, они обнаружили, что во всех классах многие желают избавиться или ускользнуть от своей идентичности. Бен Карпман, психиатр из Howard University в Вашингтоне, считал, что многие негры настолько одержимы “нордическим комплексом” (желанием быть белыми), что их “расовым идеалом является полное исчезновение (extinction) негритянской расы как таковой”. Это желание расового самоубийства, совмещаемое с готовностью соглашаться с направленными против негров оскорблениями, делало в глазах Карпмана негритянскую группу уникальной среди всех меньшинств, даже по сравнению с евреями.^[22]

Высокий уровень себя-ненависти внутри группы означает слабость или отсутствие положительного группового самосознания и желание влиться в господствующую группу. Взгляды Парка отчасти приближались к такой постанове вопроса, когда он писал, что доминируемая группа “может быть настолько преследуема чувством своей неполноценности, что она более не захочет существовать как народ; а ее члены, живя как отдельные индивидуумы, будут стремиться отождествить себя, насколько им это позволят, с господствующей или вторгнувшейся группой”^[23].

В послевоенный период круг исследователей, соглашавшихся с тем, что среди негров распространена себя-ненависть, эта крайняя форма кризиса идентичности, расширился. С этим стали соглашаться даже ученые, которые раньше против этого возражали. К. и М. Кларк писали, что черные дети хорошо сознают, к какой расовой группе они принадлежат, “но многие из них высказывают выраженное предпочтение белой, и когда их открыто просят высказать цветовое предпочтение, в них явен эмоциональный конфликт”; подобная эмоциональная реакция означает, по мнению Кларков, повреждение личности. Невозможность для черного ребенка перестать “быть тем, что он отвергает [...] ведет к фундаментальному конфликту в самых основаниях структуры эго”.^[24]

Наиболее значительным исследованием послевоенного периода о ненависти к себе среди негров стала книга известного еврейского социолога Абрама Кардинера и Л. Овеси “Отметина гнёта”. Вслед за исследователями межвоенного периода, авторы указывали, что дискриминация негритянской группы привела негров к низкой самооценке. Книга далее рассматривала ненависть к себе как крайнюю форму кризиса самоценения и обрисовывала схему эволюции личности от низкой самооценки к себя-ненависти. Процесс начинался с идеализации недостижимых белых стандартов и принятия этого идеала, и заканчивался ненавистью по отношению к себе и своей группе. Черные дети не хотели быть такими же, как их родители, поскольку родители связывались “с презираемой и дискриминируемой группой”. Поэтому “оказывалось вполне естественным, что негритянский идеал должен быть Белым. Однако принятие этого идеала есть по существу рецепт для беспрестанной ненависти к себе, срывов и крушений, разочарований и безысходности, рецепт привязки своей жизни к недостижимым целям”. Восприятие мира глазами белых оказывается “смертноносным психологическим ядом”.^[25]

Кардинер и Овеси также опрокинули распространенное прежде представление о том, что хотя черные массы смотрят на мир глазами своих угнетателей, это не распространяется на негритянскую элиту; элита подобный взгляд якобы отвергла, видоизменив воспринятую ею белую культуру одним из двух способов: либо отвергнув белые стереотипные воззрения о черных, либо рассматривая себя в качестве исключения по отношению к этим стереотипам. В изображении Кардинера и Овеси именно негритянский средний класс более, чем нижний, страдает от проблем, вызываемых негативными представлениями о себе, включая порождение себя-ненависти. Один из выразительных примеров, приводимых авторами, описывает бывшую школьную учительницу со светлой кожей. Сильное желание быть белой, словесно выразившее в вопрошающем восклицании “Почему я должна быть негром?”^[26], привело её к попытке отбелить кожу своих детей перекисью водорода и хлористым отбеливателем. Она решила не иметь больше детей, из страха родить еще одного темного ребенка.^[27] Разбирая другой случай, авторы проследили психологическое происхождение враждебности и непримиримого соперничества между черными мужчинами, установив что по своей природе эти чувства представляли в данном случае “проекцию само-презрения”. В целом, авторы настаивали, что негритянские индивидуумы из среднего и высшего классов “бескомпромиссно усвоили белые идеалы”^[28]. Недостижимость этих “идеалов ведет к нарастанию агрессивности, нервозной беспокойности (anxiety), подавлению самооценки и к ненависти по отношению к себе. Это понуждает индивидуума биться сильнее о социальные барьеры, сильнее побуждать и погонять себя, что заканчивается новым срывом или крушением, бóльшим разочарованием и безысходностью и нарастающей ненавистью по отношению к себе. Этот порочный круг никогда не кончается.”^[29]

Мнение Кардинера и Овеси о том, что негритянский средний класс страдает себя-ненавистью, вскоре обрело многих сторонников. Фразиер в “Черной буржуазии”, указывая на комплекс неполноценности как ключевой активный элемент, формирующий поведение негров среднего класса, отмечал также, что отвержение негров белыми “порождает [у отверженных] значительную ненависть к себе”^[30].

Гарольд Исаакс (профессор MIT, впервые применивший методы психологии для исследования политики) провел цикл психологических собеседований с ведущими представителями негритянской интеллигенции, такими как Джеймс Балдуин, Мартин Лютер Кинг, Тёргуд Маршалл, Е.Ф. Фразиер и др. На основании этих исследований негритянской элиты Исаакс заключил, что “систематическое уничижение и самоуничижение негров в белом мире началось или поддерживалось образом африканца, который впитывался [из белой культуры] негритянским ребёнком – африканца голого, варварского, нецивилизованного”. Источником бед, по Исааксу, был подаваемый в учебниках образ африканца, заклятие которого не могли преодолеть даже наиболее сознательные из негров. “Память об этих изображениях отпечаталась столь резко в психике многих из них, что эти изображения являются без малейшей задержки, в четкости каждой малейшей детали и полной живости каждого переживания, даже спустя 40, 50, даже 60 лет спустя.” Индоктринация, писал Исаакс, привела к тому, что негры смотрят на мир глазами своего угнетателя. Исаакс сопоставлял себя-ненависть американских негров с таким же чувством колонизированных и покоренных народов. “Отвергнутые белым миром, они отвергли себя и стали жертвами себя-ненависти, которую презираемый столь часто усваивал от презиравших. Таково было бремя многих народов на протяжении истории, но для немногих оно оказывалось более сокрушительным”.^[31]

Тема себя-ненависти стала центральной в посвященных американским неграм социологических исследованиях послевоенной поры. Это не значит, конечно, будто исследователи полагали что все или хотя бы большинство негров подвержены этому чувству. Некоторые исследователи (напр. Альфред Роуз) допускали возможность, что индивидуум может иметь отрицательную групповую идентичность и положительный себя-образ. Тем не менее Роуз считал, что хотя скорее всего и не большинство, однако многие негры имеют о себе отрицательное представление. Роуз также не стремился отрицать общепринятое воззрение, что отрицательный образ группы имеет вредные последствия для индивидуума. Напротив, он указывал на связь, существующую в психике индивидуума, между образом группы и образом себя. Одно из цитируемых Роузом исследований вскрывало “ряд механизмов, которыми ненависть по отношению к своей группе подрывает уверенность личности в себе”. Другое цитируемое им исследование посвящалось как раз измерению уверенности индивидуума в себе посредством изучения морального состояния группы^[32]. Наконец, у Роуза не вызывало никаких сомнений, что групповая (напр. расовая) дискриминация может вызывать в индивидууме ненависть к себе, а затем – своей группе: “Когда кого-либо уничижают или оскорбляют, а он принужден оставаться пассивным, ненависть, которая обычно направлялась бы против унижающего и оскорбляющего, обращается вовнутрь”. Поэтому, считал Роуз, “негритянская [групповая] себя-ненависть возникает из разочарований и безысходности, которые неграм постоянно приходится испытывать в кастовой системе”.^[33]

Знаменитый гарвардский психолог Гордон Оллпорт в чрезвычайно влиятельном и авторитетном исследовании “Природа предрассудка” определял себя-ненависть как “испытываемое индивидуумом чувство стыда за обладание презираемыми чертами его группы – независимо от того, существуют ли эти особенности в действительности или лишь воображаемы”. Оллпорт считал необходимым четче связать понятие себя-ненависти как побуждающего мотива с различными конкретными сторонами поведения человека. Так, Оллпорт не соглашался с представлением, что большинство негров жаждут избавиться от своей черноты и стать белыми. Обсуждая утверждение де Токвилля, что рабы желают быть кем угодно, лишь бы не черными, Оллпорт высказывал мнение, что “эта форма защиты эго вероятно не была обычной среди рабов, она также не является общераспространенной среди негров теперь”. Однако Оллпорт рассматривал принятие неграми белых норм и оценок (стандартов) как свидетельство ненависти к себе и как раз эту форму проявления себя-ненависти считал широко распространенной: “Им так часто приходилось слышать, что они ленивы, невежественны, грязны, склонны к предрассудкам, что они могли полу-поверить обвинениям, а поскольку эти черты презираются в нашей западной культуре – которую, конечно, негры разделяют – то некоторая степень внутригрупповой себя-ненависти представляется почти неизбежной”.^[34]

Со второй половины 40-х гг. всё нарастающее внимание стало уделяться “черной ярости” (black rage = гнев, ярость). Социологи, исследовавшие негритянскую психику, обнаружили распространность в ненормальном количестве чувства гнева среди американских негров и связали эту находку с ненавистью и страхом, которые, как полагалось, господствовали в негритянской жизни. В “Отметине гнёта” Кардинер и Овеси уделяли особое внимание гневу среди негритянского населения. Исходя из широко принятого взгляда, что фрустрация ведет к агрессии, авторы видели в дискриминации негритянской группы источник агрессивности, вызывавшей различные проявления гнева – от насилия до внешне покорного поведения. Гнев может, в свою очередь, порождать ненависть (“ослабленную [в вирулентности] форму ярости”) и страх, возникающий при сознании возможных последствий агрессивного поведения. Кардинер и Овеси сходились с Доллардом и Паудермейкером во мнении о том, что негры подавляют и затаивают в себе агрессию, стремясь к ненасильственной разрядке ярости. Однако это влечет повреждение личности. Задавленная ярость вызывает покорное, подчиненное поведение, так что “неловкие поклоны, угодливость и стремление снискать чужое расположение могут быть лишь симпотмами загнанной вовнутрь ярости и сдерживаемой ненависти”. Помимо иных последствий, “ярость может отскочить рикошетом в её носителя”, это происходит “когда ярость направлена на нечто любимое” индивидуумом, причем такое развитие процесса часто сопровождается чувством вины и заканчивается депрессией.^[35]

Другие исследователи, занимавшиеся в послевоенный период черным гневом, разделяли взгляд Кардинера и Овеси на гнев как форму, в которой проявляется повреждение личности, но уделяли больше внимания насильственным (а не пассивным) реакциям на гнев. Элен Мак-Лин, психиатр из чикагского Института Психоанализа, указывала, что “страх является, вероятно, преобладающим чувством любого преследуемого меньшинства по отношению к господствующей группе”; в самом ядре личности негра заложены “страх и ненависть по отношению к белому человеку, который унизил негра и обрек его на безысходные психические страдания”^[36]. Не вся ярость направляется вовнутрь, некоторые негры дают ей выход на белых: “они, подобно подросткам, становятся агрессором, стараясь таким образом справиться со страхом и чувством небезопасности и неустойчивости своего положения в мире [insecurity]”^[37]. Гораций Кейтон, исследовавший в середине 1950‑х гг. происхождение черной ярости, также считал её источниками ненависть и страх, которые, по его мнению, господствуют над психикой негра. Кейтон рассматривал негров как угнетенный народ. Составляющие этот народ индивидуумы страдают от “фобии гнёта”, образовавшейся вследствие насилий, пережитых неграми на юге, но которая стала такой неотъемлемой частью негритянской жизни, что преследует негров даже на севере. “Страхи и чувство опасности и ненадежности, испытываемые родителями, передаются ребенку задолго до того, как он поймет, что он негр”. Страх порождает и возбуждает ненависть, от которой личность отшатывается с новым, обостренным и сложенным страхом”. Возникающая при этом боль родит в негре желание нанести ответный удар, но он принужден сдерживать свою агрессию. Кейтон указывал, что чем дальше, тем более среди негров становится распространенным тип, не желающий направлять агрессию вовнутрь. Метод, которым индивидуумы этого нового типа пытаются справиться со своим психическим расстройством, состоит в том, чтобы “броситься с головой в ту самую опасность, которую они больше всего боятся”; “большинство негров в ярости, вызываемой нарастающим осознанием ими своего положения и его унизительности, отринули большую часть своей пассивности”.^[38]

В 40‑е годы вопрос черной ярости вышел за круги психологов и социологов. Это случилось благодаря романисту Р. Райту, который использовал тему в одном из своих романов, озаглавленном “Родной сын”. Герой Райта, Томас Биггер, изображался в романе как человек с психикой, искаженной страхом перед белыми и ненавистью к ним. Томас ненавидел всех белых, даже тех, которые относились к нему по-доброму. Он ненавидел Мэри Дальтон, отец которой нанял Томаса работать семейным шофером. “Она была белой, и он ненавидел ее”. Эта ненависть ни к чему бы не повела, если бы не страх перед белыми. Одним вечером Томас отвез домой пьяную Мэри, уложил ее в кровать и вдруг ему пришла в голову мысль о возможности амура с ней. В это время в комнату вошла слепая мать Мэри. Непроизвольный испуг быть захваченным в спальне вместе с белой женщиной толкнул Томаса схватить подушку и – без намерения сделать это – задушить Мэри. Хотя Томас ненамеренно убил Мэри, но отняв жизнь у того, чего он боялся и что он ненавидел, Томас почувствовал себя освобожденным: “убив Мэри, он ощутил расслабление мускулов, он сбросил невидимое бремя, которое столько времени нёс на себе”. В драматической сцене суда адвокат Томаса описывает судье психологические обстоятельства, приведшие Томаса к убийству: “Ненависть и страх, которые мы вселили в него, наша цивилизация воткала в самую структуру его сознания, в его кровь и кости, в ежечасную деятельность его личности [...] Казните его и набухнет поток зажатой лавы, который одним днем прорвется не в одиночном, нечаянном убийстве, но диким извержением неуправляемых эмоций.”^[39]

Исследователи обычно отмечают, что в романе выразились воззрения современных автору социологов, в частности чикагской школы, а также отчасти неофрейдистов и акцентировавшейся ими важности самореализации личности. Устами адвоката Райт утверждал, что угнетение негров привело к тому, что их стремление к самореализации оказалось прегражденным. В глазах Райта, социальное отчуждение, отрицание обществом личностной ценности негров, являлось источником черной ярости. Этот тезис был заимствован Райтом из психологических исследований У. Джеймса. Указывая на психологические последствия социального отчуждения, Джеймс писал, что если “общество ведет себя так, словно негры – несуществующие предметы, то вскорости ярость и бессильное отчаяние дойдут до такой степени, что единственным облегчением будет” жесточайшее насилие^[40]. К загнанным, словно в бутылку, и там накапливаемым отчаянию и ярости, изображенным Джеймсом, Райт добавил ненависть, и таким образом образовалась гремучая смесь, оказавшаяся полезной для объяснения поведения негров на севере, где их недовольство становилось все более и более заметным, их “враждебность к белым и взъяренность” – все более явными^[41].

Роман Райта имел и обратное влияние на науку. С самого начала он получил одобрительные оценки влиятельных социологов. Предисловие к первому изданию было написано Дороти Фишер, членом правительственного комитета по делам молодежи и образования, направлявшей изучение этим комитетом негритянской психологии. Наибольшее влияние роман оказал на направление исследований психиатра Элен Мак-Лин и социолога Горация Кейтона. Видение Райта оказалось созвучно идеям, сложившимся у Мак-Лин в ходе клинических исследований, поэтому, когда “зимой 1943 г. Ричард Райт представил нам в Институте [Психоанализа] трагически прекрасный анализ того, как страх, с сопутствующей ответной [реактивной] враждебностью, пронизывает всю негритянскую жизнь”, Мак-Лин сочла, что Райт дал в сущности верную картину расовых отношений и всеми силами способствовала, как исследователь, распространению и популяризации высказанных Райтом взглядов.

Горацию Кейтону не нужно было полагаться на роман, чтобы понять тезис Райта. Кейтон сам был негром и всё, что писал Райт, резонировало с его собственными переживаниями. Кейтон, один из наиболее многообещающих социологов межвоенных лет, обостренно страдал от личных проблем, которые, по его собственному и его биографа мнению, проистекали из расовых предубеждений белой среды. Кейтон был внуком сенатора-негра из Миссисипи и сыном благополучного владельца газеты в Сиэтле, ему с детства были дарованы все социальные преимущества, защищавшие его от столкновения с этими предубеждениями – защищавшие до старших классов школы. На первом году старших классов, будучи единственным негром в классе, Кейтон столкнулся с отвержением со стороны белых одноклассников на школьной вечеринке. Это переживание не только унизило его и привело в смятение, но также глубоко ранило. Кейтон не смог справиться с происшедшим, его оценки в школе резко ухудшились, он был исключен из школы и некоторое время работал полицейским. В конце концов он поступил в колледж при Вашингтонском университете, где встретил социолога Р. Парка, который и подвинул Кейтона заниматься социологией в чикагской школе; но и в Чикаго Кейтон не обрел защищенности от предубеждений белого общества. В своих воспоминаниях Кейтон описывает, как он избегал бывать в белых ресторанах, нанимая вместо этого такси для поездки в отдаленные черные районы с их ресторанами. После полового сношения с белой женщиной Кейтон испытывал смятение, которое наконец раскрылось ему как страх перед белыми. “В конце концов я надломился и признался себе, что испытываю самый настоящий страх перед белыми”. Кейтон пишет, что ему “часто виделся белый человек, стоящий надо мною как судия, в то время как я дрожал от страха”; он признается, что испытывал гнев и ненависть: “Я ненавижу белых. Не их всех, но идею белого народа как группы. Я ненавижу их за то, что они сделали мне, моим родителям, моему народу.”^[42]

С середины 50‑х годов социологические исследования начинают приобретать неожиданную политическую значимость. Вероятно, первой социологической работой, приобретшей статус политического документа, было выполненное в начале 50‑х гг. негритянским социологом К. Кларком исследование, составившее текст его выступления на конференции в Белом Доме, посвященной проблемам американской молодежи и детям. Кларк, в частности, писал: “По мере того как негритянские дети [...] узнают о предназначенном им статусе неполноценных, в них рождается чувство собственной неполноценности и унижения, они теряют чувство собственной ценности. В результате того, что почти все их считают неполноценными, они теряют представление о ценности собственной личности”. Этот отчет вошел в вышедшую в 1955 г. книгу Кларка^[43], но еще до того сыграл роль в процессе верховного суда (Браун против Совета Образования), отменившего сегрегацию в общественных школах. (Не помешает указать, что хотя Кларк был убежденный интеграционист, он с симпатией относился к национализму и, в частности, к черным националистам^[44].)

Начиная с этого времени по нарастающей происходит политизация и идеологизация исследовательского сообщества, достигающая пика в 1960‑е годы. На повестке дня появился вопрос о десегрегации. Что ему придавалась срочность, можно видеть на примере публицистической (примечательно, что не научной^[45]) книги двух черных психиатров, которая стала Библией радикальных интеграционистов. Книга взывала: “Если существующие гнет и унижение вообще должны быть отменены, это нужно сделать безотлагательно, иначе катастрофа неизбежна.” Черные больше не могут обращать свой гнев вовнутрь: “Терпение, размышление, рассудок – иссякли. Только поднимающийся прилив... приливная волна ярости, вся черная, черная как ночь”^[46]. Действительно, 1960‑е годы отмечены негритянскими восстаниями в городах и ответными действиями белых.

Подобно тому как аболиционисты 1860‑х считали, что отмена рабства разрешит негритянскую проблему, так и интеллектуалы 1950‑60‑х, движимые сходного рода моральным абсолютизмом, стали видеть ее разрешение в десегрегации. Стэнли Элькинс, видный социолог-либерал еврейского происхождения, занимавшийся негритянским вопросом, вспоминал, что в середине 50‑х многим казалось, что решение расовой проблемы находится в руках университетских интеллектуалов, которые должны сотрудничать с правительством над ее разрешением: необходимо только провести реформу, направляемую интеллектуалами, состоящими на службе государства^[47]. Д. Скотт, обозревая историю исследований этого периода, отмечает, что “сообщество исследователей практически стало однопартийным государством” с единой – либеральной – идеологией, подчиненной достижению “цели расовых либералов – десегрегации”^[48]. Выстроившись в стройные колонны, исследователи маршировали под либеральным флагом.

Устремленность к достижению непосредственной политической цели губительно сказалась на глубине и объективности исследований. Стало невозможным высказывать такие научные мнения, которые могли бы сыграть на руку сторонникам сохранения сегрегации; обходились молчанием те из прежних исследований, выводы которых не способствовали политическим целям интеграционистов. Все силы были брошены на то, чтобы убедительно обосновать требуемое: необходимость десегрегации, и в жертву этой цели была принесена научная состоятельность. Стремясь добиться законодательного решения об отмене сегрегации, социологи расчитывали задействовать в качестве орудия общественное мнение, а чтобы мобилизовать его в требуемом направлении, требовалось произвести публичный эффект, заклеймив юридическую сегрегацию –изображая ее как главный источник всего зла. На обсуждение более глубоких сторон проблемы, внутри- и интер-психических факторов, было наложено табу. Из представлений о психическом повреждении личности негров было сделано идеологическое оружие, и запущено в ход, однако источником этого повреждения указывались исключительно сегрегация и формально понимаемая дискриминация. За границами дозволенного к обсуждению остались вопросы о различии психической структуры белых и черных, о взаимодействии индивидуумов с резко различной структурой психики, о неизбежно более слабом психическом (ergo и социальном) взаимодействии и “склеивании”^[49] между белым и негром, чем белым и другим белым, о предопределенно бóльшей психологической и социальной дистанции между индивидуумами в первом случае, чем во втором, ограничивающей достижимую степень ассимиляции и признания белыми черного за вполне своего. Оказался затушеванным вопрос о принципиальной возможности достичь в обозримом будущем при этих условиях той степени интеграции, которая наблюдается в национально-однородном социуме, либо составленном из народов с близкой или комплементарной психической структурой (последний вопрос воспринимается во многих кругах интеллектуалов США весьма болезненно и его постановки избегают^[50]). За стремлением достигнуть ближайшую цель затерялось видение дальних. Затушеван был и вопрос о процессах в психике индивидуума, подверженного двойственной этнокультурной традиции, и их последствиях для его личности.

Был ли возможен иной, более широкий стратегический подход к вопросу о сосуществовании двух групп, судить затруднительно, но в реальности он оказался невозможен, т.к. во-первых, исследователи исходили из идеалов морального абсолютизма, унаследованных либерализмом, а они побуждали искать формальное, механистическое решение; во-вторых, аргументы, представляемые публике и Верховному Суду под видом мнения науки, не должны были, для вящей убедительности и “пользы дела”, допускать споры и заключать моменты, которые могли бы быть использованы противниками десегрегации; в-третьих, за редкими исключениями почти все из социологов враждебно относились к негритянскому национализму, настаивая либо на полной ассимиляции негров, либо на такой интеграции, которая очень близко подходила к ассимиляции в белую (романогерманскую) культуру^[51].

Между тем, какие-либо метрические или иные экспериментальные данные, подтверждающие тезис об отрицательном влиянии школьной сегрегации (самой по себе) на психику, отсутствовали совершенно^[52]. Были упрятаны с глаз важнейшие результаты предшествующих исследований, которые мешали представлять десегрегацию в качестве панацеи от напряженности в межгрупповых отношениях. Так, от появления теоретических воззрений чикагской школы и до теории себя-ненависти Курта Льюиса неоспоримым убеждением было, что именно близость к господствующей группе – а не сегрегация сама по себе – вызывает конфликт и повреждение личности. Согласно “чикагцам”, межгрупповые отношения вызывают наиболее тяжкое повреждение психики именно у маргинала, т.е. индивидуума, пытающегося жить в господствующей культуре, не принадлежа к ней по рождению. Согласно авторитетной теории касты-класса, разработанной в рамках социальной антропологии, наиболее неустойчивая психика наблюдается именно у индивидуумов, принадлежащих к среднему классу, которые, обладая всем необходимым для обретения соответствующего статуса, кроме белизны кожи, из-за этого последнего получают отказ во включении в господствующую группу. Подобным же образом, согласно Льюису, именно те евреи, которые более всего находятся в сношениях с неевреями, в наибольшей степени питают затаенную еврейскую себя-ненависть. Напротив, евреи держащиеся от доминирующей группы на наибольшем расстоянии, испытывают себя-неневисть в наименьшей степени. По утверждениям исследователей себя-ненависти среди евреев, само это явление было почти неизвестно до ликвидации еврейских гетто в Европе. Сходным образом, исследования чикагской школы показывали, что негры, жившие в изоляции от белых, в наименьшей степени страдали психически.^[53]

Немногие имевшиеся исследования о влиянии на развитие детей именно сегрегации как таковой, а не взаимоотношения белых и негров в целом – т.е. общей картины культурного, психологического и социального взаимодействия между группами – показывали, что сами по себе сегрегированные школы не только не повреждают психику детей, но, при прочих равных условиях, предохраняют ее от этого повреждения^[54]. Одно из исследований отмечало: “возраст индивидуума является критическим фактором, определяющим глубину травмы, вызываемой обнаружением низкой социального статуса его расовой группы”. Негритянские дети в сегрегированных школах оставались неподверженными такой травме, поскольку они “подвергались эмоциональному влиянию своей семьи, товарищей по играм, своей школы и церкви, и были поглощены всем этим, а не сознанием своего подчинения белым”^[55]. Индивидуум вырастал в родной среде, защищавшей его психику, и сталкивался с отвержением со стороны белого общества в более позднем возрасте, когда личность была уже в основном сформирована и могла лучше справиться с наносимой травмой, чем в раннем детстве.

###

В 1950‑х появилось также множество исследований, указывавших, что отрицательным результатом сегрегации является формирование таких культурно-психологических структур в среде негритянского нижнего класса, которые воспроизводят личности патологических типов (проявляющиеся напр. в матриархальных семейных отношениях)^[56].

###

Заслуживает внимания, что испытывая социальное и психологическое притяжение к тому, чтобы “быть белыми”, негры одновременно испытывают и отталкивание от “белого полюса”. Исследования обнаружили, что большинство черных хочет быть светлее, чем они есть, и даже в своем представлении о себе они “на одну градацию или более светлы, чем на самом деле”^[57], однако только 4% негритянской молодежи высказало сознательное пожелание быть белыми. Негры не хотят быть тем, что они есть, но и не хотят (в сознательной сфере психике) быть белыми. Одновременно существует и другое противоречие – сознательно выражаемых устремлений с стремлениями подсознательными. Когда исследуемым негритянским детям показывали фотографии черных и белых людей, 2/3 негритянских мальчиков отождествили себя с фотографией какого-либо белого человека; в то же время среди белых мальчиков только 1/3 отождествили себя с фотографией какого-либо черного; различие существенно превышает 4% желавших быть белыми сознательно^[58] и свидетельствует о множественной разориентации психики: не только в отношениях между идеалом и достижимым, но также в отношениях между сознаваемым стремлением и бессознательным. Если в первом случае наблюдается внутреннее расщепление сознательной сферы, то во втором – расщепление между сознательной и подсознательной сферами психики.

Было также установлено, что хотя негр испытывает искушение (и часто желание) стать белым, т.е. притяжение к “белому полюсу”, он также ненавидит этот полюс или испытывает иное отталкивание от него, в результате зависая своим идеалом в неустойчивом положении посредине: “[с возрастом черный] индивидуум обыкновенно сохраняет склонность считать себя светлее, чем он на самом деле есть, но честное предпочтение «белизны» сменяется предпочтением светлых тонов коричневого, и он отвергает негров с чрезмерно светлой кожей”^[59].

Итак, первая важная особенность, вызывавшая трагичность положения негров, состояла в том, что двойственность культурной среды, в которой они оказались, в сопряжении с этноцентрическими^[60] оценками романогерманской культуры, побуждала негров быть тем, чем они быть не могли и никогда не смогут.

Эта ситуация в ряде основных черт совершенно повторяет положение еврейской интеллигенции (в Европе и США), а также положение русской интеллигенции. Обе группы одинаково стремились стать “настоящими европейцами” (“белыми”), что было невыполнимо, во всяком случае, в пределах нескольких поколений, однако это стремление требовало отречься от собственного “Я” и презреть, как гирю на ногах, свой неевропейский народ и его культурно-историческую традицию – ибо эта традиция и связанная с ней культурно-психическая цивилизационная структура резко отличалась от романогерманской. Это препятствие на пути к заветной мечте стать “настоящим европейцем” вызывало потому к себе ненависть, что и отметил Достоевский: “Русский, ставший настоящим европейцем, не может всей душой не возненавидеть Россию”. По аналогичному воспоминанию Н.С. Трубецкого, «Большинство образованных русских совершенно не желали быть “самими собой”, а хотели быть “настоящими европейцами”, и за то, что Россия, несмотря на все свое желание, все-таки никак не могла стать настоящим европейским государством, многие из нас презирали свою “отсталую” родину» – и, разумеется, ту часть себя, которой они идентифицировались в качестве русских.^[61]

Существенно, что когда вопрос о выборе фотографии, с которой ребенок склонялся отождествить себя, задавался группе детей, т.е. группу, а не отдельного ребенка просили выбрать “образ себя”, негритянские дети выбирали фотографию белого человека в 40% случаев (белые дети фотографию негра – в 25%), т.е. заметно менее 66% в случае индивидуального выбора^[62]. Сознание участия в своей группе – родном микросоциуме, придавало, таким образом, негритянским детям чувство уверенности в себе и ослабляло остроту ощущения личной отчужденности от большого (т.е. белого) мира, а с тем – и потребность “перестраивать” себя для возможности идентификации с этим миром.

Ненависть к себе – “наиболее крайний случай кризиса идентичности”, “наиболее крайняя форма повреждения эго, вызываемая третированием и преследованиями этнической группы”^[63].

Авторитетный психиатр Г. Салливэн указывал на отличие в психическом состоянии негров на юге (где они не признавались ровней в выражаемом мнении белых и иногда линчевались) и в северной части негритянского ареала (где они признавались ровней в общественной доктрине, но на деле оставались существами второго сорта): негры на севере “борются с яростью, а на юге – страдают от страха. Неконструктивные фантазии, вызываемые этими состояниями, соответственно – недоброжелание и бегство от реальности”^[64].

[...]